Альберто Васкес-Фигероа: Игуана

Это вопрос упорства и времени, а того и другого ему было не занимать.

Она проспала всю ночь, и обошлось без цепей: видимо, Оберлус был уверен, что она в одиночку не осмелится совершить покушение на его жизнь, понимая, что он — единственный на свете человек, способный преодолеть это бескрайнее тихое море и доставить ее на берег живой и невредимой.

Час за часом, с темноты до рассвета, раздавался однообразный плеск весел, погружающихся в воду и выходящих из воды, как будто ими управлял механизм, — и ничто не могло его остановить.

Затем наступил новый день, над горизонтом стало подниматься солнце, разбудив Малышку Кармен; она открыла глаза и осознала, что впервые за долгое время Оберлус прекратил грести и, повернувшись к ней спиной, замер, вглядываясь в горизонт.

— Что случилось? — спросила она.

— Ну вот, — сказал он, не поворачиваясь. — Я же говорил тебе, что доплыву, и доплыл.

Она в возбуждении вскочила на ноги, всмотрелась вдаль, но в конце концов разочарованно произнесла:

— Я ничего не вижу.

— А я вижу. И чую запах. И птицы летают, это птицы побережья. — Он обернулся и взглянул на нее, и, хотя выражение его лица осталось прежним, глаза торжествующе блестели. — Два дня! — пообещал он. — Еще пара дней, и мы будем на земле. — Он помолчал и добавил: — А теперь я лягу отдохну. Тебе же надо будет время от времени всего лишь делать несколько гребков, чтобы течением нас не снесло назад.

По прошествии нескольких минут он погрузился в глубокий сон. Малышка Кармен стала всматриваться вдаль в поисках земли, которая, как он уверял, находилась там, на востоке, хотя так нигде и не показывалась.

Она делала то, о чем он ей сказал, и, подгоняемая нетерпеливым желанием приплыть или, по крайней мере, разглядеть берег, все гребла и гребла, содрав себе кожу на ладонях, в неуемном стремлении еще дальше продвинуться на восток.

Сорок, может, пятьдесят дней она провела в этой ненадежной лодке, поперечные ребра которой уже начали расшатываться, из-за чего появилась течь, вынуждая ее постоянно вычерпывать воду, и ей было все еще трудно поверить, что через какие-то два дня — как уверял Оберлус — ее мучениям придет конец.

Это казалось ей сном; тем не менее Оберлус столько раз демонстрировал свою способность противостоять невзгодам и преодолевать их, что в глубине души она верила, что все должно произойти так, как он говорит, и там, прямо по курсу, находится американский континент, пускай она и не в состоянии его разглядеть.

Она восхищалась Оберлусом.

И злилась на себя из-за того, что не может устоять и восхищается человеком, которого в то же время ненавидит больше всего на свете, испытывает к нему влечение и отвращение одновременно и не может понять природы этой двойственности, которая, как ей казалось, руководит всеми ее поступками и воздействует на все ее чувства.

У него была отвратительная внешность, он совершал невообразимо злобные поступки, однако ей никогда и нигде не доводилось — и она сомневалась, что еще доведется, — встречаться с подобным существом, в уродливом теле которого заключалась и такая низменность, и такое величие.

Очнувшись от кошмаров, вызванных в основном жаждой и голодом, чувствуя прилив сил благодаря надежде на то, что они наконец достигнут берега, она посвятила эти часы неторопливой гребли размышлениям о спящем человеке и о том, что скоро, как она надеялась, они расстанутся.

Уродливый, звероподобный, отвратительный — он все-таки чем-то ее привлекал, и не тем, что в какой-то момент сумел доставить ей сексуальное наслаждение, и не тем, что обладал поразительной изворотливостью, которую он проявлял на каждом шагу.

Возможно, влечение, которое она испытывала, объяснялось злобностью Оберлуса, жестокостью, которая не укладывалась в голове, словно в определенных обстоятельствах. Игуана Оберлус не был — как он и утверждал — таким, как все люди.

Обожженное солнцем, покрывшееся язвами, а теперь струпьями, лицо его, еще спящего, как в этот момент, казалось еще страшнее, чем обычно, но, на взгляд Малышки Кармен, его уродливость достигла такой невообразимой крайности, что судить о ней нужно было по иным канонам, нежели те, которые применялись ко всем остальным людям.

Оцениваемый по меркам, не имевшим ничего общего с теми, которые использовались для остального человечества, Оберлус, вне всякого сомнения, оказывался человеком привлекательным, и Малышка Кармен — для всех уже давно Кармен де Ибарра — в действительности была не в силах разобраться в своих чувствах по отношению к нему.