Альберто Васкес-Фигероа - Игуана

Феррейра превратился в бесполезную и бессильную тень, несмотря на воду и отдых, но Игуана Оберлус, не выпуская весла из рук, наклонялся вперед и отклонялся назад, назад и вперед — неутомимый, несокрушимый, несмотря даже на то, что уже три дня у него во рту не было ни крошки.

Малышка Кармен, лежа в кровати, не в силах пошевелиться, ослабевшая и сломленная голодом и усталостью, все еще пыталась, зачастую безрезультатно, держать курс.

На восток… Всегда на восток, хотя она уже была уверена в том, что восток превратился в химеру, недостижимую мечту, мифическое и чудесное место, куда никто за все историю так и добрался.

На восток!

Однако восток неизменно оказывался на востоке от востока.

Почему, в таком случае, на компасе восток был отмечен, если он не существует? Почему так играют с надеждами стольких несчастных? Почему когда-то выдумали подобный термин?

— Восток умер, — пробормотала она, и Оберлус хмуро взглянул на нее между гребками. — Восток умер, и ты об этом знал, когда мы снаряжали лодку. — Она тряхнула своей черной гривой. — Уже больше ничего нет. Ни севера, ни юга, ни востока, ни запада. А ты не кто иной, как Харон, лодочник смерти, который перевозит меня на другой берег. Но не существует и другого берега. Есть только море, и море — это смерть, вечность, бесконечность. Может быть, ад, к которому меня приговорили за все то зло, которое я причинила.

Она умолкла, а он сказал осипшим голосом:

— Продолжай говорить. Хоть неси чушь, но говори, хоть что-нибудь, что угодно. Если ты не будешь этого делать, я тоже буду думать, что умер и приговорен грести и грести, везя тебя в никуда. Скажи что-нибудь! — Он пихнул ногой Феррейру. — Ты, чертов португалец! Тоже говори что-нибудь, а не то сброшу тебя в воду. Ты тут только лишний груз. Говори или греби, делай что-нибудь!

Тот лишь приоткрыл глаза.

— Я хочу есть, — прошептал он.

— Ну ты подумай! Как остроумно! — насмешливо произнес Оберлус. — Хочешь есть. Тоже мне удивил. Все хотят есть, потому что вот уже три дня, как наша красавица на руле слопала последнюю картофелину.

— Я умираю, — тихо всхлипнул Феррейра. — Но я не хочу умирать, потому что знаю, что ты меня съешь. — По лицу его катились слезы. — Ты этого ждешь. Я видел, как ты на меня смотришь, и читаю это в твоем зверином взгляде. Ты собираешься меня съесть. Я знаю, ты на это способен.

Игуана Оберлус не ответил и продолжил грести, а Малышка Кармен с трудом приподнялась на локте.

— Ты в самом деле это задумал? — проговорила она. — Собираешься его съесть? Ты что, на это способен?

Он только посмотрел на нее, и его глаза показались ей еще более холодными и нечеловеческими, чем когда-либо.

— Боже праведный! — сказала она. — Ты ведь действительно на это пошел бы. Или он, или я, кто раньше умрет, верно? Ты способен на что угодно, лишь бы добраться до проклятого берега. — Она махнула рукой по направлению движения лодки. — Но разве ты не понял, что он не существует? Я же тебе уже сказала… Нет никакого востока. Море поглотило материк, земля исчезла, и остались только мы трое, обреченные плыть в лодке до скончания века. Почему ты не хочешь мне верить?

— Я тебе верю, — сказал он, запинаясь, утомленный постоянной нагрузкой. — И если вместо того, чтобы там валяться, ты сидела бы здесь, на веслах, ты в это поверила бы еще больше. Уже больше ничего не существует, только море, но, залив землю, оно стало неглубоким и тебе будет едва по задницу. Почему бы тебе не нырнуть и не проверить?

— Потому что, если бы я нырнула, а оно оказалось бы еще глубоким, ты не смог бы меня съесть, — ответила она. — Почему бы тебе самому не нырнуть?

Оберлус собрался было ответить, но, похоже, понял, что ему недостает сил, чтобы одновременно разговаривать и грести, и продолжил свое дело, уже казавшееся ему бесполезным: постараться сделать так, чтобы вельбот продвигался — все время на восток — хотя бы на несколько сантиметров.

Пленники вновь погрузились в дремоту. Малышка Кармен откинулась на тюфяк, а португалец Феррейра, вытянувшись на своей скамье, все шире открывал рот при дыхании, словно ему стоило изнурительного усилия протолкнуть воздух в легкие.

Игуана Оберлус пристально его разглядывал.

Спустя приблизительно четыре часа португалец вновь пробормотал, будто во сне:

— Я хочу есть.

И это были его последние слова. Он склонил голову на борт лодки, замер и совсем перестал дышать.

Когда у Игуаны Оберлуса больше не осталось сомнений в смерти Феррейры, он положил на борта весла, очень осторожно, чтобы они не упали в воду, и не спеша достал нож.