Денис Драгунский - Архитектор и монах.

— Да! — сказал я и снова сжал его руку.

— А друзья даже в самом трудном разговоре находят место для шутки! Правда?

— Правда, Джузеппе. Правда, мой дорогой, мой любимый друг.

Мне вдруг стало легко. Так бывает в три часа дня после вчерашней попойки — утром и в первой половине дня ломает и крутит, но вдруг во время обеда, когда съешь тарелку горячего супа — вдруг пот прошибает, и все — похмелье снимает как рукой, ты бодр, легок, чист и беспричинно радостен. Мне вдруг захотелось привстать и поцеловать его в щеку. Ну ладно, что за глупости.

Да, так на чем я остановился.

Мы думали, что Тельман злобен и туп, и только. Но нет! Когда русские начали как следует давить, он очнулся и словно бы даже переменился.

В сорок втором году он бросил клич: «Германия превыше всего!».

Он вдруг сказал, он объявил, он просто-таки прокричал на внеочередном партийном съезде: «У нас в Германии живут разные люди, коммунисты, социалисты, националисты», — ого! он признал, что у нас есть разные политические силы! «У нас есть простые рабочие и высокородные аристократы», — просто два раза ого! — «нас многое разделяет» — три раза ого! — «Но есть нечто высшее, что нас всех объединяет, и это наша родина, наша вечная Германия! Германия, только Германия превыше всего, превыше классов, сословий и политических партий! Мы сражаемся за Германию! За землю отцов!»

Вот так. И это в стране, где само слово «родина» с тридцать третьего года было фактически под запретом. Восточная Пруссия готова была сдаться — и сдалась — русским, когда Набоков заявил о восстановлении чести немецкой аристократии . Эк, однако, ловко сказано — не восстановление прав (как он мог восстановить права?) — а именно чести.

Но Тельман вернул из тюрем фон Клейста и фон Фока. Которые с тридцать третьего года были просто Клейст и Фок, но получили назад свое «фон» и приняли командование ослабевшими армиями. Генерал фон Штауфенберг, ожидавший казни за попытку покушения на Тельмана, был прощен, возведен в фельдмаршалы и поставлен во главе новой ударной армии. Он-то, собственно, и возглавил контрнаступление — оказался талантлив, но страшно жесток, его боялись и не любили — но надо было что-то делать.

— Тельман любил эффекты! — вдруг сказал Джузеппе.

— Любил, — сказал я. — Просто обожал. « Лейтенанты Михаэль Фишер и Армин фон Кларенсдорф цу Глюкштайн — простой рабочий-еврей-коммунист и отпрыск старинной аристократической фамилии — водрузили красный флаг с серпом и молотом над Таврическим дворцом ». Никаких боев уже не было. Капитуляция подписана две недели назад. Армию разоружали. Это была символическая акция. В день первого мая. В главный коммунистический праздник.

— Зачем ему это было надо?

— Я же сказал: «ты прав, он любит эффекты»… Но это ведь недолго было, теперь там опять ваш родной флаг. Забудь. Живи и радуйся.

— Ты хоть помнишь, сколько мне лет? — возмутился Джузеппе.

— Подумаешь, семьдесят… Монахи живут долго.

— Не знаю, — сказал он. — Мне кажется, я умру года через три.

— А я уже умер, — сказал я. — Пять лет назад, в сорок пятом. Когда Германия победила. Нет, я не желал Германии поражения. Но… но я думал, что все будет по-другому. Как? Почем я знаю, как. Я не политик. Я просто архитектор. Победа укрепила режим Тельмана. Шутка ли: на нас напали, такая огромная страна — а мы выстояли. Победили имперского дракона. Поэтому немецкий коммунизм стал вечным. У меня остановилось все внутри. Я почти перестал работать.

— Я тоже не политик. Мне тоже жаль…

— Тебе-то чего жалеть? Новая власть, новая жизнь, новая карьера. Был монах, стал митрополит. Живи и радуйся! — повторил я.

— Да, да, конечно, — сказал он. — Но, понимаешь ты, в имперской России что-то было. Что-то такое, русское, особенное. Надо было это сохранить. А сейчас она превращается в безвкусную демократию.

— Нам бы ваши заботы! — засмеялся я. — Безвкусно ему!

Перед войной у меня затеялась глупая переписка с одной женщиной. Я видел ее всего два раза, в Мюнхене, в тридцать восьмом. И оба раза в квартирном бюро, где она была мелкой чиновницей. Глупая история — я стал с ней пошло заигрывать, я даже думал отвести ее к себе на квартиру и переспать с ней — тем более что у меня целых полгода не было женщины, я полгода просидел в тюрьме — впрочем, мне иногда казалось, что я за эти полгода прочно расхотел женщин — мне было почти пятьдесят, когда меня арестовали. И она была почти согласна, хотя немножко кокетничала.