Денис Драгунский - Архитектор и монах.

Он тоже чуточку улыбнулся мне в ответ:

— Все-таки у тебя каша в голове. Или ты считаешь, что бывают плохие антисемиты-русские и хорошие антисемиты-немцы?

— Нет. Антисемитизм всегда отвратителен.

— Так радуйся, что этого Розенкранца посадили в лагерь!

— Розенберга.

— Ладно, какая разница… Написал бы Тельману благодарственное письмо! От имени австрийских архитекторов. Там среди вас много настоящих евреев? Не полукровок, не четвертинок, не онемеченных, а вот чтобы без дураков?

— Некоторый процент, — сказал я. — Кстати, они и не слыхивали о таком Розенберге и его теориях. До Вены это как-то не докатилось. Но не в том дело. Не все так просто, — повторил я. — Пока антисемиты не устраивают погромов, вообще пока они реально не вредят евреям, то есть пока они не нарушают уголовный закон — они имеют право высказывать свое мнение. Как и все остальные. Как и я! Я, так сказать, анти-антисемит, имею полное право с ними спорить и даже называть их идиотами и негодяями.

— А если от слов они перейдут к делу? — спросил он. — К погромам?

— Тогда звать полицию. Арестовывать и судить.

— Это англосаксонская зараза, — сказал Джузеппе. — Нам теперь вбивают в голову то же самое. Но нам деваться некуда, мы проиграли, а добрые победители нам помогают. Учат нас, дураков, уму-разуму. Правам и свободам.

— Неважно, чья зараза, — сказал я. — Важно, что это правильно.

— Хорошо, — сказал Джузеппе. — Допустим. А если вот в ту самую минуту, пока будет ехать полиция, они успеют убить двух-трех человек? Что тогда? Ты не пожалеешь, что эту партию вовремя не запретили?

— Я пожалею этих людей. И постараюсь помочь полиции, чтоб задержали преступников.

— Убитым не нужна твоя посмертная жалость! И чтоб ты помогал ловить убийц, им тоже не нужно. Уже не нужно, понятно? Если их убили, им уже ничего не нужно. Им нужно было — нужно было, когда они живы были , — чтоб их не убивали. Им нужно остаться в живых, только и всего. А не рассуждения о демократической процедуре! — мне показалось, что он разволновался.

— Значит, если человек просто антисемит, его за одно это надо сажать в тюрьму? А если человек, наоборот, еврейский националист и высказывает какие-то обратные мысли — дескать, вся беда евреям от немцев? Значит, его тоже надо сажать в тюрьму? Значит, всех надо сажать в тюрьму? И это говоришь ты, монах, священник! — я тоже возмутился и посмотрел ему в глаза. — И ты это говоришь!

— Я не знаю, — вдруг уронил голову Джузеппе. — Я не хочу сажать людей в тюрьму. Но я не хочу, чтоб люди убивали или хотели убить друг друга. Я не знаю, как сделать, чтоб люди друг друга не ненавидели. Я повторяю слова Спасителя: «Любите друг друга». С амвона, в тихих беседах, в письмах своим духовным чадам. Но я не знаю, как сделать, чтобы они любили друг друга. Я не хочу силой добиваться добра, это ложь. Но я не хочу спокойно смотреть, как растет зло, и ждать, когда оно совершится, а потом звонить в полицию. Это такая же ложь. Я не знаю, что делать.

— И я не знаю, — сказал я. — Я знаю только одно. Сначала сажают национал-социалистов, и все в восторге: «Они же расисты, антисемиты!». Потом христианских пацифистов, и никто особенно не спорит: «Родину надо защищать!». А в конце концов арестуют нас с тобой. Просто так. За то, что мы с тобой здесь сидим и обсуждаем разные опасные темы.

— Меня не арестуют, — сказал он. — У меня дипломатический паспорт.

— Значит, меня, — сказал я.

Мы замолчали.

Интересно, что все это время, пока мы спорили, я держал его за руку, и он мою руку чуть пожимал. Мне это стало странно. Я отнял руку и спрятал ее за спину.

— Дофин, — вдруг сказал он. — Вот ты сказал про этого Розенберга: «непонятный бред». А разве бывает понятный бред?

— Сколько угодно, — сказал я. — Все, о чем мы так горячо мечтали в кружке Клопфера. Социализм и коммунизм! Пролетарская революция.

Да, очень складный, четкий бред. Возбуждающий широкие народные массы.

А потом пришел товарищ Тельман и начал сажать. Политическую оппозицию. Сначала непримиримую, потом умеренную, потом любую. Буржуев. Сначала больших, потом средних, а потом и самых маленьких — которых он, вроде бы, официально разрешил. Но все равно сажал. А также священников, буржуазных профессоров , генералов, аристократов, писателей-модернистов и философов-идеалистов. Тупо и последовательно. Сначала самых ярких и заметных. Потом просто на что-то годных. А потом наивных сознательных рабочих , которые читали Маркса с карандашиком и делали пометки и выписки.