Бернард Маламуд - Бенефис

— Если я радуюсь, то исключительно потому, что теперь ты можешь подтвердить, что то, что я слышала и пыталась заставить тебя услышать тем летом, было вполне реально.

— И кто ж сомневался?

У нее дрогнули губы. Дворкин видел, как она на него посмотрела. Он кашлянул, она прочистила горло.

Наутро он пошел в музыкальную комнату и вынул виолончель из футляра. Это было — как нежно поднять девушку из постели. Музыкальная комната — это Элла так ее назвала, все комнаты в доме она называла — была большая, белостенная комната с сосновым лоснящимся полом. Восточная стена была закругленная, и в четыре окна нежно заглядывало раннее солнце. Зимой тут было холодно, но Дворкин завел печку. Здесь он упражнялся, сочинял музыку, иногда давал уроки. Понервничав над настройкой, он начал первые такты Баховой прелюдии к сюите ре минор для виолончели. Он играл ее ночью во сне.

Дворкин скорчился над виолончелью, играя грустно, протяжно, и печалилась виолончель. Он играл Баха, будто молится Богу. Так говорит человек, понявший неотвратимость судьбы. Он говорит спокойно, и, пока играет, он доказывает, доказывает. Вот он поет, почти басом, как будто, заточенный в колодце, он поет кружочку синего неба.

Музыка прервалась. Дворкин, склонив голову, вслушивался. Он старался изгнать этот сверлящий вой, но он буквально пачкал ему каждую ноту. Он не мог в чистоте сохранить Баха. После вступительных тактов он сам себя уже не слышал. Схватив за шейку виолончель, он со стоном поднялся со стула.

— Зора, — позвал он.

Она мгновенно явилась.

— Что с тобой?

Он сказал, что не может играть сюиту. Она застывает от мерзкого воя в его ушах.

— Надо принимать какие-то срочные меры.

Она сказала, что они уже подписались под иском против красильной компании.

Он грозился бросить этот проклятый город, если не будут срочно приняты меры; и Зора, внимательно его оглядев, сказала, что это уж исключительно от него зависит.

Вне дома было несколько легче. Когда ехал в Ленокс на занятия, он прогонял этот звук в ушах — определенно за Элмсвиллом звук шел на убыль, но Дворкин боялся, что он, кажется, вслушивается, не вернулся ли звук. Не было уверенности, что он окончательно с этим разделался. Но вот, когда Дворкин уже было подумал, что звук его повсюду преследует, ситуация изменилась.

Однажды зимним вечером «Курьер» сообщил, что неисправная вентиляционная система на фабрике заменена беззвучной аппаратурой. Распахнув два из трех окон в спальне, закутавшись в одеяла, Зора с Дворкиным внимательно вслушивались. Она слушала тот же проклятый шум, он — только восхитительную сельскую тишину. Но немножко звук сделался тише, Зора признала, и, возможно, теперь она будет в состоянии его выдержать.

Весной, когда надвигался ее сорок второй день рожденья, Зора опять потеряла покой. Она вернулась в ту галерею, где когда-то работала, и сейчас готовила выставку двух художниц и одного скульптора. Днем Зоры не было дома, Дворкин был — занимался сам или с учениками. Он работал над сонатой для четырех виолончелей, и подвигалась она хорошо. Четыре виолончели звучали совсем как орган.

Но Зора после дня в галерее была беспокойна, недовольна собой, не в себе.

— Почему ты не скажешь, что у тебя на душе? — сказал Дворкин как-то вечером, после того как они ужинали в кафе.

— Да так.

— Или это все то же?

— Я не могу на тебя навешивать все мои заботы.

Зора утерла глаза, но она не плакала.

Ночью она разбудила Дворкина и срывающимся шепотом умоляла его прислушаться.

— Нет, ты только прислушайся к этой комнате. Что ты слышишь?

Он вслушивался, пока не расслышал гул пространства, свист пролетающих звезд; а так все было тихо.

— Ничего, в общем. Ничего такого особенного.

На земле он ничего не слышал.

— А ты не слышишь, — спросила она, медленно приподнимаясь, — жуткий какой-то вой? Как будто кто-то плачет вдали. Я бы сказала — призрачный звук.

Она сжала плечо Дворкина.

— Призрачный? — Он старался разглядеть ее в темноте.

Она жадно вслушивалась.

— Да, в таком роде.

— Нет, — ответил Дворкин спустя добрых две минуты. — Я не слышу воя, плача или чего-то в таком духе. Нет, нет и нет.

Утром она спросила решительно:

— Ты бы уехал из этого дома, если бы припекло, Дворкин? То есть если бы я тебя попросила?

Он сказал, что уехал бы, если бы определенно услышал тот шум, который слышит она. Она, кажется, сочла это справедливым.