Игорь Неверли - Сопка голубого сна

— Все так же. До сих пор без сознания.

— От таких ран у меня нет мази... Будет, как бог даст.

— Брыська цел?

— Да. Не позволил убить себя, хотя по нему дважды стреляли. И щенок уцелел только потому, что бежал за ним след в след... Покорми их.

— А вы не голодны, Николай Савельич?

— Не хочется есть. Посижу тут с Шулимом.

Бронислав накормил собак. Когда он вернулся, Николай сидел всё в той же позе с непроницаемым лицом. Потом встал и вышел на крыльцо. Его не было долго. Что он там делает? — подумал Бронислав и вышел тоже. Луна сияла, заливая их поляну зеленоватым светом. И поэтому еще темнее казался мрак за рваной линией деревьев вокруг. Издали послышался протяжны» вой, потом еще и еще.

— Вот она, волчья свадьба.

— Скорее волчья смерть, — ответил Николай и вернулся в комнату.

Бронислав никак не мог понять этого молчания. Раз Николай вернулся с ружьями и сумкой, значит, он убил бандита, а то и обоих, или они, убегая, бросили награбленное, во всяком случае, Николаю следовало бы рассказать ему, что произошло. Между тем он молчит, будто совершил что-то постыдное или чем-то потрясен.

Шулим открыл глаза. Видно было, что он не очень понимает, где находится и что с ним произошло. Попросил пить. Его напоили. Спросили, больно ли. Он отрицательно покачал головой. Значит, слава богу, слышит. Бронислав снял с него сапоги, но раздевать не стал, боясь его тревожить. Искорка жизни едва тлела в нем и, казалось, может погаснуть от каждого неловкого движения.

Николай, не ужиная, забрался на полати, но вряд ли уснул. Бронислав перекусил и всю ночь, полудремля, просидел около раненого..

Наутро Шулим почувствовал себя лучше. Его накормили бульоном, переодели в ночную рубашку, сменили повязку. Рана была глубокой, но не кровоточила.

На третий день наступило заметное улучшение. К Шулиму вернулся аппетит, жар спал, он подробно рассказал, что произошло в отсутствие Бронислава и Николая.

Тогда и Николай начал рассказывать:

— А со мной, ребята, было так. Я побежал за ними по свежим следам на снегу, впереди бежали собаки. Брыська — умница, каких мало, он знает, что из ствола вылетает огонь, который его может убить. И как только те останавливались, чтобы выстрелить, и брали его на мушку, он прятался за дерево. Найдин щенок делал то же самое и поэтому уцелел. Через какое-то время я их догнал и бежал следом за собаками, причем старался, чтобы они чувствовали погоню, то постучу по дереву, то крикну, чтобы из них дух вон. Пару верст мы гнали как сумасшедшие. Тот высокий — быстрее и выносливее, он оторвался. Низкий, в полушубке, явно выдохся, то и дело оглядывался, проверял, где я. Я припал на одно колено, делая вид, что поправляю крепление на лыже. Тот сразу воспользовался и бах-бах в меня из двустволки. Я только этого и ждал — что мне его дробь с пятидесяти с лишним шагов. Осыпалась с меня, как порошок. Тот снова заряжает, и тут я по нему врезал из моего винчестера. Когда я подъехал, он лежал, как белка, с простреленным глазом. Посмотрел его двустволку — никудышная, разбил ее об дерево и бегу дальше, длинного догонять. Вскорости гляжу — его кухлянка меж деревьев мелькает. Коричневая кухлянка из молодых оленей, неплюев, тунгусы их шьют, мы у них такую же купили для моего Луки. Она была спереди расшита нитками трех цветов, красной, зеленой и черной, я бы этот узор среди тысяч кухлянок узнал. И мне надо было обязательно спереди на нее взглянуть. Ускоряю, значит, шаг, а когда приблизился к нему на выстрел, кричу: «Стой! Поговорить надо!» Он повернулся, и я увидел тот узор, только грязный, в пятнах весь. «Ты Луку Чутких помнишь? — спрашиваю.— Должен помнить, ведь на тебе его кухлянка!» Он сразу за дерево и давай стрелять, раз за разом, видать, голову потерял. Я повернулся спиной, чтобы дробь в глаз не попала, он выстрелил два раза, а я по нему только раз, потом оказалось, что пуля попала в правую руку и завязла в локтевом суставе. Он наутек. Я стреляю вдогонку и попадаю в бедро. Он падает, но ползет, пытается зарядить ружье. Я ему пробиваю левое плечо. Теперь лежит, гад, безоружный, ружье поднять не может. Я вынимаю у него из рук мою двустволку, вытаскиваю из-за пояса топор разбойничий с длинным топорищем и говорю: «Убийца сына моего! Четыре года я денно и нощно молился богу всемогущему и праведному, чтобы этот негодяй попал ко мне в руки... И бог внял моим молитвам». Я прижал его коленями, оголил шею, сдавил, но сразу подумал: нет, так этот выродок и не почувствует, что умирает, так не пойдет, пусть чувствует, знает и корчится от страха. ...Я выпрямился, закинул ружье на плечо, взял в руку топор и сказал: «Я оставляю тебя здесь, поживи еще немного...» Он вначале не понял, но я объяснил: «Часа через три сюда придут голодные волки. За Луку Чутких, за Шулима (я думал, ты не выкарабкаешься), за Найду, за всех людей, которых ты погубил — пусть тебя волки сожрут!» Я повернулся и пошел. И долго еще слышал его крик: «Убей меня! Сжалься... Убей меня!» Я поступил по справедливости, но на душе все равно тяжело.