Игорь Неверли - Сопка голубого сна

— Значит, вы можете свободно возвращаться в родные края,— сказал я, выслушав новость.— Больше вам там ничто не угрожает.

Нет, ответил глава рода, они останутся здесь. Дух Хонгодора спас их и продолжает благоприятствовать им здесь, на их прежней родине.

Они хотят построить себе дома и поэтому едут в Удинское за инструментом, гвоздями, железными печками с конфорками, за стеклом. За меха, добытые в течение года, Цаган с Дандором получат по шестьсот, семьсот рублей каждый, Митраша примерно тысячу сто, я — тысячу триста. Как видите, занимаясь охотой, можно в Сибири жить неплохо. Что касается меня, то мне обеспечивают полный достаток шкуры одних только хищных зверей.

Цаган забрал лайкиных щенков, оставил только первородного. Это прелестный, умный пес, похожий на Брыську. Будет лишь чуточку поменьше. Вы ведь любите животных, Вера Львовна, не возьмете ли вы его себе? Я был бы счастлив, если б вы приняли от меня этот подарок.

Мне Митраша должен привезти, кроме продуктов, холст, олифу и соль. Митраша сказал Павлу, что знает, как делают оморочу, и набросал чертеж этой лодки. Павел сделает, для этого нужны холст и олифа, а соль, много соли мне понадобится на приманку для изюбра, чтобы добыть панты.

Рассказывая, что я буду делать весной, я упомянул о пантах для Войцеховского, и вы, Вера Львовна, с удивлением спросили: «Опять?» Я тогда не успел объяснить, что значит для меня эта охота на изюбра.

Так вот, ежегодные панты для Войцеховского — это дар сердца, свидетельство признательности до гробовой доски. Вскоре после того, как меня обокрали и оставили голого на берегу реки, я был в гостях у ксендза Серпинского и познакомился там с Нарциссом Войце-ховским. Разоткровенничались. Сначала он рассказал свою биографию, потом я. Услышав, что я остался без ружья, что у меня его украли — вы только подумайте, какая щедрость по отношению к человеку, которого видишь впервые в жизни! — пан Нарцисс заявил, что он уже стар для охоты, и подарил мне свое ружье, английский «Парадокс» новейшей марки, стреляющий пулями и дробью — мечту любого охотника. Я знал, что у него пятеро сыновей и что все они любят поохотиться, и отказывался принять это бесценное оружие, но тогда пан Нарцисс сказал, что всякий раз, когда меня одолеет тоска, я могу к тем двум людям, которые питают ко мне доверие и уважение, к Стефании Семполовской и Эдварду Абрамовскому из Варшавы, присовокупить Нарцисса Войцеховского в Сибири... Он протянул мне «Парадокс» над головами своих сыновей, в доказательство того, что уважает меня и не считает провокатором. Поэтому я и охочусь на панты, которые ему нужны.

Ваше ответное письмо будет для меня дорогим сюрпризом и знаком того, что мы понимаем друг друга.

Прощаюсь с вами словами Блока, которые не выходят у меня из головы: «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне...»

Бронислав Найдаровский».

Митраша привез продукты, деньги, вырученные за меха, соль, холст, олифу, а на листочке написал, что Вера Львовна шлет привет, она очень печальна, по целым дням разговаривает с приехавшим из Москвы господином в шикарном костюме и с часами на золотой цепочке в кармашке жилета.

С шумом и свистом крыльев, с кряканьем, гоготом, курлыканьем пролетели над тайгой весенние ночи, косяки и стаи лопались над деревьями, осыпаясь птичьим дождем на камыши и тихие теплые озерца.

Рассыпанной на оленьих тропах солью Бронислав с Митрашей сманили изюбров к прошлогодним кормушкам и подкараулили их в тех же гнездах в майское полнолуние, пристрелили, подкоптили, сложили и отправили с бурятами в Минусинск.

Меж тем Павел, следуя указаниям Митраши, делал оморочу, туземную лодку, сшивая леской полосы березовой коры и обтягивая ею легкий деревянный остов. Потом он снаружи смазал ее смолой и обклеил холстом, то же самое изнутри, сделал пол из пяти легких еловых дощечек, обшил борта дюймовой рейкой, соединил их двумя досками — сиденьями, все проолифил и покрасил в белый цвет. В этой легкой, узкой лодочке, шириною в один и длиною в шесть шагов, гребли на эскимосский манер, лицом вперед, двухлопастным веслом.

В середине мая Бронислав с Павлом пронесли четыре версты на плечах легчайшую оморочу, спустили на воду, кинув на дно несколько пустых мешков и бочонков. Повесили ружья на спину стволами вниз, чтобы не потерять, если вдруг лодка перевернется, и отчалили.

Их сразу подхватило течением. Павел, сидевший сзади, что-то крикнул, но Бронислав не расслышал, поглощенный греблей,— он впервые плыл на такого рода лодке. Зато Павел, волжанин, прирожденный рыбак, чувствовал себя великолепно и хотя тоже впервые плыл на омороче, но все же чувствовал воду и весло, командовал, на какую лопасть сильнее налегать, на правую или на левую, и так они плыли по середине бурлящей реки, шириной шагов в сто пятьдесят, быстрой и капризной в своем верхнем течении, только деревья стремительно убегали назад, а мчавшийся вдоль берега Брыська едва поспевал за ними. Кое-где попадались препятствия, торчали из воды скалы или осевшие на мели бревна, пенились водовороты... Павел, слегка перегнувшись за борт, высматривал основное течение и придерживался его.