Труди Биргер - Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

На этой стороне приговоренным к крематорию предстояло топтаться на одном месте до тех пор, пока не закончится дневная селекция. Это было не следствие какого-то приказа, просто они перед тем, как обратиться в пепел, уже никому не были нужны. Они годились только для того, чтобы избивать их, если какому-нибудь капо это пришло бы в голову. Голые ряды деревянных некрашеных бараков ожидали несчастных, полумертвых от голода людей, прежде, чем газовые камеры распахнутся перед ними.

Я видела, как моя мать исчезла за одним из этих бараков. Я рвалась вперед, пытаясь настигнуть ее. Я не обращала внимания ни на кого; главное было не потерять ее, остальное не имело значения. Все, окружавшие меня одинокие, слабые, придавленные безнадежностью и горем фигуры, сотни и сотни обреченных были неразличимы, и среди них я должна была найти одну, единственную. Мою мать. Как это можно было решить? Что я должна была сделать? Общее горе, общая безнадежность давили на меня, как скала. Где же моя мать? Я спрашивала то одну, то другую женщину, заглядывая в лица, пораженные пустотой и ужасом, но ни в ком не находила любимые черты. Время от времени в ответ мне раздавалось тихо: «Нет. Я не твоя мать».

В молодые годы моя мать была известна, как «die schoene Rosel». «Прекрасная Роза» — такой она была некогда. Это было много лет назад. В иной жизни. Но и в двадцать, и в тридцать ее красота поражала. Поражало ее лицо, поражал ее изысканный вкус, ее платья, сшитые руками лучших портных, модная и вместе с тем простая одежда; особенно любила она кружева ручной работы и вышивку. Ее каштановые волосы всегда были убраны в красивую прическу. Запах ее духов пропитал все мое детство. Ее грациозные руки, когда они играли на рояле, были воплощением изящества, мастерства и воли. Она была культурной, очень начитанной женщиной, знавшей немецкую литературу и музыку много лучше, чем злобные арийские охранники Штуттгофа. Несмотря на свою молодость мать была признанным лидером в ортодоксальной общине Франкфурта. Это она организовала детский сад для детей из бедных семей; и, даже живя в гетто, она ухитрялась сохранить былое изящество и достоинство. Я должна была отыскать ее во что бы то ни стало, даже понимая, что женщина, которую я ищу, уже никогда не будет прежней.

И внезапно, среди всех этих сотен потерянных душ, я увидела ее. Обвязав чулок вокруг шеи, она хотела повеситься. Я не верила собственным глазам! Выкрикивая ее имя, я рванулась к ней.

— Розель, — кричала я, — мама!

Но она не ответила мне. Встреча со мной ее только испугала.

— Мама!..

— Я тебя не знаю, — сказала она.

Она хотела умереть. Умереть одна. Но я вцепилась в чулок, обматывавший ее шею.

— Бедная девочка, — в конце концов прошептала она. И в этой интонации снова была она, моя мать, та, которую я помнила так хорошо. — Бедняжка… ты пришла прямо в объятия смерти.

Я это знала. Но это не имело никакого значения. Без нее мне нигде не было жизни.

— Если мы не можем вместе жить, мы можем вместе умереть, — сказала я ей. Я уже говорила ей это когда-то в поезде, по дороге в концлагерь. Это была клятва, которую я дала себе.

И тут меня осенило! Почему они послали мою мать «налево», к смертникам? Ей ведь едва исполнилось сорок. Она была достаточно здорова. Все дело было в бесформенном черном одеянии, которое так ее старило.

— Меняемся одеждой, — сказала я. Она не поняла меня. Но времени на объяснение не было. Надо было сделать это, и сделать немедленно. — Меняемся одеждой. Быстро! — Не теряя ни минуты, я стащила с себя свою голубую юбку и красную кофточку. Ради бога, быстрее.

Еще минута — и я уже натягивала на себя ее черный балахон. Затем, отступив на шаг, посмотрела на нее. За эти несколько минут она помолодела на десять лет. Но лицо… оно по-прежнему было бледным, с глубоко запавшими щеками. Я послюнила палец, а затем стала тереть им желтую шестиконечную звезду. На пальце осталась часть краски, которую я и принялась втирать матери в щеки. Стало чуть лучше. Я повторила это снова… и снова. Ее щеки порозовели. Теперь я думаю, что краска тут была ни при чем — щеки порозовели оттого, что я с силой терла их пальцем. Так или иначе, эффект был поразительным.

— А теперь идем.

Я не стала дожидаться ее вопроса — куда. Не время было пускаться в объяснения. Я крепко зажала ее руку в своей. Если сказать честно, у меня не было четкого плана. Я знала только, что каким-то образом мы должны вернуться обратно, пройти через ограждение и оказаться на другой половине лагеря как можно дальше от обреченных на смерть: там, на другой половине, оставалась хоть какая-то надежда остаться в живых. Что мы теряли? И сколько можно было страдать еще?