Труди Биргер: Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

Перед тем, как очутиться в вагонах, мы испытали проблеск некоей надежды. Это случилось, когда немцы приступили к эвакуации Ковенского гетто. Не ожидается ли некоторое послабление нашей участи, думали мы. Русские были не так далеко. Всем было ясно, что немцы медленно, но неотвратимо проигрывают войну. А что если они решили оставить нас до самого окончания войны в живых? Потому что ни разу не было сказано, что нас ожидает и куда нас ведут.

Но потом, в считанные минуты, всякая надежда испарилась. Нас битком набили в вагоны для скота. В них стояла нечеловеческая духота. Женщины задыхались, пронзительно кричали и падали в обморок. Еды не было никакой, но мы могли пить воду из ржавых металлических баков, которые мы называли баклажки. Наше путешествие продолжалось три дня, показавшихся нам тремя годами. Это было странное путешествие в никуда, временами быстрое, временами медленное; а иногда мы просто стояли. Но это не означало, что нацисты не знали, что с нами делать. Это делалось, чтобы посеять в нас страх. Но я подбадривала маму, пытаясь поддерживать в ней оптимизм.

На одной из остановок они открыли двери и поставили у каждой из них по охраннику и через громкоговорители объявили, что каждый, кто попытается совершить побег или просто спрыгнуть с поезда, будет убит на месте. Затем раздались выстрелы. Но никто не мог сказать точно, что эти выстрелы означали: пытался ли кто-нибудь и в самом деле ускользнуть из вагона или охрана хотела запугать нас таким образом. Они осыпали нас угрозами и проклятиями. «Грязные свиньи» — вот кто мы были для них.

Во время движения я старалась оказаться как можно ближе к открытой двери. В ночное время охрану одолевала дремота. Иногда поезд замедлял ход, и мы ползли сквозь лесные массивы. Деревья подходили вплотную к рельсам. Тот, у кого хватало отваги, мог соскочить и затеряться среди деревьев раньше, чем охрана сообразила бы сделать первый выстрел. Здесь и там в просветах деревьев я видела дома. Те, кто жили в них, могли бы спасти нас, пожалев. Ведь русские-то приближались…

Я стояла рядом с матерью у открытой двери.

— Прыгнем, — прошептала я ей на ухо, — давай попробуем.

— Не могу, — отвечала она. — Прыгай одна.

Но я осталась. Мама была слишком слаба, чтобы спрыгнуть. У нее не хватало мужества бежать в лес. А я не могла бросить ее; не могла даже вытолкнуть из вагона, чтобы попытаться бежать вместе. И в эту минуту я дала себе клятву: ни при каких обстоятельствах не бросать маму — или мы вместе выживем, или вместе умрем.

Она умоляла меня бежать. Она даже пыталась меня вытолкнуть — она! Но сил для этого у нее не было.

Когда поезд остановился, никто из нас не представлял, где мы оказались. Позднее мы узнали — где. Это был Штуттгоф, место недалеко от Данцига, на Балтийском побережье. Нацисты замаскировали концлагерь среди окружающей природы. Небольшой оркестр заключенных-неевреев, одетых в полосатые робы, встретил нас музыкой на открытом пространстве между серой бетонной стеной концлагеря и железнодорожной платформой.

В первый момент я не могла удержать радости вновь вспыхнувшей надежды. Ведь, скорее всего, нас привезли в какое-то подобие пересыльного лагеря, где мы могли дожить до окончания войны, до того времени, пока наступающие русские войска не освободят нас…

Но это был не транзитный лагерь.

Концлагерь Штуттгоф был абсолютно изолирован от остального мира. Высокие каменные стены снаружи надежно скрывали его истинное назначение. Окружающая местность густо поросла лесом. Нас прогнали через огромные лагерные ворота, и мы мгновенно поняли, где мы оказались. Все наши иллюзии испарились мгновенно Мы увидели оголенные провода ограждения, за которыми мелькали угрюмые лица уголовников и политзаключенных в полосатой униформе. Лагерь был огромен, безмерен — невозможно было взглядом охватить все его пространство. Казалось, сквозь него можно было идти и идти бесконечно. Из высоких труб поднимался в небо черный дым. Я решила, что это пекарни или какие-то фабрики. Я еще не знала о существовании крематориев.

Толпы еврейских женщин протискивались сквозь ворота, гонимые вперед к огромному ангару, где капо ставили нам на руку номера и брали кровь. Женщины, которые проделывали это, радовались достававшимся нам мучениям. Они наугад хлестали нас — сам процесс истязаний доставлял им удовольствие. Мы должны были раздеться и натянуть на себя те тряпки, которые они швыряли нам. Моя мама получила черное бесформенное платье, а мне досталась голубая юбка и красная блузка.