Труди Биргер - Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

Кэнди в Мемель не поехала. Мы смогли захватить с собою лишь малую часть нашего имущества: немного мебели, немного серебра, несколько картин. Я взяла с собою только своего любимого медвежонка и Лесли, мою куклу.

Отцу было совсем не просто присоединиться к нам. Он пытался собрать и вывезти из Германии те деньги, что ему удалось скопить — вывезти, конечно, нелегально, пересекая границу то здесь, то там, в основном в Голландии, пока, наконец, он не оказался в Мемеле на правах беженца. У него не было гражданства в его родном городе, поскольку после Первой мировой войны город отошел к Литве. Все то время, что мы жили в Мемеле, отец вынужден был постоянно возобновлять свою визу. Я не могу сказать точно, каким был наш собственный статус. Меня этот вопрос тогда не касался.

Мы жили у родителей моей мамы несколько месяцев — все то время, пока отец пробирался к нам. Потом мы перебрались в собственную квартиру, гораздо более скромную, чем та, что была у нас во Франкфурте, но тоже очень хорошую. Отец опять окунулся в бизнес; он нашел себе место представителя голландской фирмы, производившей строительные материалы.

Несмотря на то, что Мемель назывался Клайпедой и принадлежал Литве, это был типично немецкий город, каковым он и оставался с самого основания когда-то в средние века. После Первой мировой войны он стал камнем преткновения между Литвой, у которой Мемель был единственным портом, и Польшей. И хотя он в конце концов отошел к Литве, большинство населения говорило по-немецки, и я посещала немецкую школу. Школьные занятия велись и в субботу, но отец добился для меня исключения — я в субботу была освобождена от обязанности писать и делать домашнее задание. Ибо это была Суббота.

Я не могу припомнить никаких антисемитских инцидентов в нашей школе несмотря на то, что кроме меня в ней учились дети из нескольких еврейских семей. Учителя были очень вежливы, а я пользовалась популярностью. Особенно я любила играть в школьных спектаклях и мечтала стать актрисой.

В Мемеле мы еще больше сблизились с отцом. Он брал меня с собой в синагогу. Мелодии, раздававшиеся там во время службы, я помню до сих пор, особенно Kol Nidre и Йом Кипур. Во Франкфурте отец ходил в синагогу, принадлежавшую общине, и в Мемеле тоже. Я выучила несколько молитв и библейских историй, но я не посещала в дневное время религиозной школы, куда принимали только мальчиков.

Мне нравится представлять своего отца цадиком, этаким еврейским мудрецом, но настоящий цадик должен быть бедным человеком, который все свое имущество раздал другим, а мой отец бедным отнюдь не был, во всяком случае до тех пор, пока мы не очутились в гетто. Он всегда старался создать нам обеспеченную жизнь. Тем не менее, он был щедрее, чем моя мать, тем более, что мог себе это позволить. Я помню наши с ним походы по продовольственным магазинам, когда собирали посылки с едой для голодающих польских евреев. Мы шли в лучшие кошерные магазины Мемеля (то же самое было позднее в Ковно), и он выбирал самые лучшие продукты, каких мы сами даже не пробовали. Он настаивал на том, что бедным мы должны отдавать самое лучшее. Так понимал он свой религиозный долг милосердия. Сегодня в моей собственной благотворительной деятельности я следую таким же принципам.

Даже оказавшись на положении беженцев в мире, начавшем распадаться, мой отец продолжал придерживаться своих нравственных стандартов. Того же он требовал и от своих детей. Манфред и я были безупречно вежливы и почтительны с родителями. Иначе не могло и быть. В одно субботнее утро, когда я с отцом шла в синагогу, я увидела слово «Hure» («блядь»), нацарапанное на стене. Я совершенно уверена, что не знала значения этого слова, иначе я ни за что не осмелилась бы произнести его при моем отце. Но, так или иначе, я громко прочитала его. Наказание последовало немедленно: три дня под «домашним арестом». Я могла только горько жаловаться своему лучшему другу, Бесси, в своей спальне на третьем этаже, где я отбывала наказание. Она горячо мне сочувствовала в письмах и сообщала о том, какие домашние уроки я должна приготовить. Это осталось в моей памяти самым горьким воспоминанием детства.

Мама не придерживалась столь же строгих взглядов. Она следовала скорее принципам традиционного иудейства, хотя и подчинялась отцу. Но она никогда не надевала парик, как это полагалось замужней женщине в ультраортодоксальной семье, и редко посещала вместе с нами синагогу — разве что по самым большим праздникам.