Марианна Грубер - В Замок

В библиотеке уже начало темнеть, когда К. закрыл книгу и подошел к окну. Стоило сделать шаг, половицы под ковром громко и пронзительно заскрипели. То был высокий и негодующий крик, он вторгся в простершуюся вокруг тишину, рассек ее и, не примиренный, дрожащий, повис в воздухе. К. замер, боясь вызвать новый нестерпимо мучительный звук, и стал смотреть из окна на заснеженный простор, убегающие в долину следы, и снова в белую даль, где не было ни малейшего движения и даже ветер не качал сухие верхушки деревьев. Странный свет плыл над землей, все в этом свете выступало с предельной отчетливостью. Внизу, в долине, крестьяне были готовы к отъезду. Словно мираж, сани и повозки, вот они тронулись в путь, следом потянулись другие сани и повозки, и вот уже опять движется вдаль длинная вереница предметов, лошадей и людей, вот она медленно перебралась через мост и растаяла вдалеке, в то время как снег, подвластный лишь своему собственному закону, все падал, падал и по крупицам переносил небеса на землю. И все показалось К. первозданно новым и покорным ему, словно земля и молчание ждали, чтобы он овладел ими и всему дал новые имена; взяв над ними власть, он завоевал их, как вряд ли сумел бы завоевать кто-то другой, — никто уже не посмеет его изгнать. Но, — и эта убежденность была столь же тверда, — нет ничего более бессмысленного, ничего более тщетного, чем эта власть, и он, вступив в свои права, завоевав господство, одержав победу, потерял все, и потерял навеки.

Боль стихла. Ветер бросил в окно горсть мелких снежинок. Вначале они ложились у ног К., потом снегом замело пол у окна, снежинки падали на ковер, на плечи и лицо К. Мысленно он видел процессию деревенских, уходящую все дальше, и снег, заметающий их следы. Через час или два никто уже не отыщет в снегу их дорогу, и если они не достигнут своей цели, никто никогда не узнает об их странном отъезде. Он мог пойти за ними, — взять узелок и отправиться следом. Они покинули страну, он тоже, если бы захотел, мог покинуть этот дом и этот городок, он вышел бы за ворота, спустился с горы, оставил позади лес и зашагал по деревенской улице, потом через мост, и все время шел бы за ними, последним, самым последним странником в странствии, где нет ничего достоверно известного, и кто-то другой, последовавший за ним — случайно, или забыв о прошлом, или вняв зову чего-то, чему нет имени, — нашел бы только его, К., следы, пока их не замело снегом.

Теперь тишина стала почти абсолютной. Снег стер все знаки, он валил все гуще, заметая все вокруг, поглощая все звуки, и наконец осталось только дыхание К. и стук сердца в его груди. Он старался дышать как можно тише, беззвучно вдыхая и выдыхая воздух, попытался успокоить быстро бьющееся сердце. Тише, подумал он. Нужно уметь проигрывать, вот ты и проиграл. Он дышал легко и шептал себе: тише, тише! — ожидая вторжения снега.

Перед ним был новый мир.

Поставить перед собой задачу завершить, дописать один из текстов Ф. Кафки — для этого нужна не только отвага; такая дерзость уже граничит со святотатством. Подобное предприятие заранее обречено на неудачу. Но как же быть с идеей, которая не появляется у тебя, а, наоборот, сама берет над тобой власть, захватывает тебя, причем задолго до того, как ты ее осознаешь. Именно так у меня и возникло желание написать завершение «Замка». Но в конечном счете я обязана этой идеей человеку, которого уже нет в живых, — Бригиде Брандис, профессору германистики Лодзинского университета. Бригида Брандис обсуждала в своем семинаре один из моих рассказов («Барьер»), вышедший в серии фантастической литературы издательства «Зуркамп» (Phantastische Zeiten: Suhrkamp Taschenbuch 1307, Frankfurt 1986). Отвечая затем на некоторые вопросы исследовательницы, я вдруг спустя годы после выхода в свет моего рассказа поняла, что в его ткань удивительным образом, совершенно независимо от моего желания и незаметно для меня, вплелись нити, которые могут стать одним из возможных вариантов завершения «Замка» Кафки. И еще я поняла тогда, что нечто подобное присутствует и в других моих текстах, оставшихся лишь фрагментами (чем они по справедливости и должны остаться). А потом эта же тема начала вторгаться в мои новые тексты, блокируя их развитие, и в итоге возникла необходимость заняться ею особо, хотя бы ради того, чтобы не перестать писать вообще, уповая на то, что таким образом удастся избавиться от наваждения.

Интерпретации — это дело читателей и литературоведов или, если угодно, психоаналитиков. Когда же за них берутся сами авторы, то все подобные попытки оказываются либо началом каких-то новых произведений, либо ведут к заблуждениям, иной раз и весьма любопытным, происходящим от желания как-то объяснить то, что просто должно было родиться на свет и показать себя, а не служить интерпретацией собственного творчества. Объяснить свой текст столь же невозможно, как и собственное рождение. И потому в моих силах только указать на отдельные эпизоды и моменты, или слегка намекнуть на них, или дать им истолкование, да еще, пожалуй, при этом не исключена возможность ошибки.