Марианна Грубер: В Замок

К. хочет покинуть эту переходную станцию на своем пути, но не с тем, чтобы жить, а для того, чтобы быть уничтоженным. Ответы, которые он мог бы получить, обратившись к Священному Писанию, и которые принял бы, гласят: «да, да» и «нет, нет». Вместо них он получает что-то неопределенное, что-то, что поддерживает в нем надежду, однако не обещает ее исполнения. Ответы, которые получает К., оказываются несостоятельными, но К. не может, да, наверное, и не вправе перестать их требовать. Это уже не ветхозаветный Иов, призывающий Бога к ответу за трагическое несоответствие между поразительной красотой Творения и безмерными страданиями человека. Вопрос Иова стал иным: К. обвиняет безмолвие, неприятие, которые означают его изгнание из мира Творения. Замок один лишь раз отвечает, и его ответ подтверждает факт существования К., который нельзя отрицать, так же как для отца невозможно отрицать сына. Но этот же ответ означает и другое: тебя не ждали, ты — тот, чье присутствие едва терпят, ты незваный и поэтому не имеющий прозвания, ты — тот, кто всегда вызывает недовольство. Безысходная ситуация, созданная, чтобы принизить К. и поставить ему в упрек его несовершенство. Холодная стройность закона не может дать ответ К. в его кризисной экзистенциальной ситуации и скрывается за непроницаемой завесой. Этому отказу К. не в силах противопоставить ничего, кроме своей экзистенции и упорных попыток ее утверждения, в результате чего он становится виновным и страдает. И К. это знает. Знает знанием зверя, того маленького зверька, с которым сравнил пятилетнего Кафку, запечатленного на детской фотографии, Хайнц Политцер, [8] Политцер, Хайнц (р. 1910) — историк литературы, автор книг о Ф.Кафке. (Прим. перев.) он знает это с той же безысходностью, как собачка из рассказа «Шпиц» Марии Эбнер-Эшенбах [9] Эбнер-Эшенбах, Мария, фон (1830-1916) — классикавстрийской литературы, автор романов и новелл, в том
числе сборника рассказов «Истории о деревне и о замке» (1886). (Прим. перев.) , знает всею своей плотью, — кожей, волосами, зубами, он сознает ничтожность снедающей его надежды, сознает ее несбыточность и невероятность своего предприятия.

Существует отвергнутый Кафкой черновой вариант начала романа «Замок», в котором К. назван «гостем»; для нас очевидна связь с рассказом Альбера Камю «Посторонний». У Кафки далее идут слова: «Передо мной трудная задача, и я посвятил ей всю мою жизнь... Знаешь, в своей безоглядности я могу сойти с ума» [10] Franz Kafka. Variante des Beginns. In: Franz Kafka. Das Schloss. Fischer Taschenbuch Verlag GmbH, Frankfurt am Main, 1989. S. 302. . В чем состоит эта задача, Кафка не уточняет. Возможно, Кафка отверг это начало, поскольку мысль в нем была слишком отчетливо высказана, тогда как трагизм не выступал во всей его глубине. Гость приходит в Деревню как важный господин, о нем заранее известили, хотя он и является неожиданно. Комната, предназначенная для него, еще не приготовлена, и теперь ее поспешно приводят в порядок. Если обратиться к этому варианту начала текста, комната предстает как склеп, и фраза: «Передо мной трудная задача, и я посвятил ей всю мою жизнь... Знаешь, в своей безоглядности я могу сойти с ума» приобретает новый смысл. Здесь перед нами человек, всецело предавшийся смерти, ничто не беруший в расчет, не имеющий иных мыслей. Ситуация однозначна.

Этой однозначности Кафка избежал, дав роману другое начало. В «мнимой пустоте неба» уже нет чего-то определенного и достоверно известного.

К., умирающий, мог бы, несмотря ни на что, дожидаться, чтобы Замок наконец сам, по собственной инициативе определенно высказался, ждать этого все ему и советуют, — и слова, и безмолвие оставляют К. одинаково безразличным, но — как обитающий в промежуточном мире — он не может ждать. Он должен быть принят в мире Творения, ибо тогда он сможет умереть; он должен добиться ответа, но в то же время он знает, что стратегия Замка — это стратегия забвения, простого «стирания» в памяти. Об этом К. знал еще до того, как ему это открыла Ольга, рассказывая о проступке Амалии. Забывчивость Замка происходит от его равнодушия, а раз так, К. ему напоминает о себе. С этого момента начинается бунт К., в сущности, навязанный ему бунт. Он хочет, чтобы отрицательный ответ, к которому отец и Замок уже давно пришли, был произнесен вслух. Он хочет получить от Замка подтверждение, что у того нет возможности сослаться на какой-либо закон, которым оправдывалось бы существование надежды.

К. приговорен к смерти. Даже больше: он тот, кого ни отец, ни Замок по-настоящему не впускают в жизнь. А это хуже, чем быть мертвым, это ситуация погребенного заживо, и она усугубляется знанием того, что никто его не хочет и не захочет услышать, и это — последняя станция, глубочайший и величайший из всех страхов. В рассказах романтиков погребенный заживо герой одержим страхом, что его не услышат, и он вновь и вновь пытается установить связь с внешним миром. Он исходит из того, что тогда его освободят из могилы и вернут к жизни. К. же знает, что никого нет, кто хотел бы его услышать, что в небе, которое кажется пустым, но, возможно, все же таковым не является, существуют угроза и насмешка, и что небо, быть может, только ему одному кажется пустым. Он стучит кулаками в стены своей тюрьмы и одновременно представляет себе, что происходит на земле: люди занимаются обычными делами, разве что, пожалуй, слегка недоумевая из-за шума, доносящегося из-под глухих каменных плит. Может быть, какой-то прохожий обернется и подумает: а, это опять он. Или будут стоять над его могилой и ждать, проверяя, надолго ли у него хватит сил стучать и звать, да еще начнут, пожалуй, заключать пари. И у К. нет возможности своими силами выбраться из тюрьмы, в которую его бросил закон.