«Нет» — признался Сашенька.
«Ну, смотри».
Семен скидывает портки и принимается мусолить свой хуй. Сашенька пугается и убегает, а сейчас — во сне, сожалеет, что не увидел, как брызнула молофейка из хуя Семена.
Скоро он и сам научился дрочить, представляя почему-то голой — маменьку. Маменька не любила Сашеньку, наказывала за любую провинность, но она была красивая, красиво одевалась, и у нее была очень узкая талия. Сашенька не знал тогда, что маменька носила, как и все дворянки того времени, корсет. Когда Сашенька дрочил на маменьку, он представлял, как голая, с распущенными волосами, маменька садится у его изголовья и целует Сашеньку в лоб, и говорит, что любит его. Яйца Сашеньки сладко сводит и из хуя вытекает на простыню большая прозрачная капля.
«Маменька, Сашка опять рукоблудит!» — кричит братец. Поднимается суматоха, прибегает маменька и сильно — по щекам Сашеньку! «Не греши! Не греши! Не греши!».
А через неделю Акулька в пруду утопла. Полезла купаться в грязную воду, да и захлебнулась. «Сом утопил», — сказал папенька, вышедши покурить на балкон.
Черная от горя Палашка шла, голосила, на руках держа Акульку. Народу собралось! «Ведьма виновата!» — крикнул кто-то. Ведьма — это бабка Семениха, дом ее покосившийся на краю улицы стоит. Мужики да бабы — на край улицы! Впереди — кузнец, страшный, рожа перекошена.
— Выходи, ебаная!
— Пошли к черту на хуй!
Кузнец плечом дверь высадил. Выволокли ведьму из избы. Верещит старуха, отбрехивается. Не отбрешешься! Раздели ведьму. Смотрит Сашенька — противно ему. Сиськи болтаются, как пустые кули, пизда рыжим кустарником поросла. Кузнец размахнулся — и по роже Семениху, с ног сбил.
— Вставь ей, Ванек! — толпа орет.
Кузнец портки — долой. А сам — зырк на балкон, где папенька с маменькой стоят. Хуй болтался — болтался, да и встал. Опять Сашенька подивился, позавидовал — какой огромный да ладный. Кузнец ведьму ебет, а сам на маменьку глядит. Маменька покраснела и ушла прочь с балкона, а папенька остался. Выеб кузнец ведьму, дал ей сапогом под дых. Захрипела старуха.
— На березку ее! — крикнул кто-то по-петушиному.
А во дворике как раз две березки стоят, Сашенька под ними очень гулять любил. Два дюжих молодца вскарабкались на березки и — хоп! — наклонили их. А тут уже у кого-то веревка в руках. Мигом прикрутили ведьму проклятую — правая нога — к одной березке, левая — к другой.
— Пущай!
Отпустили. Кровь — вниз, на людей. Купаются в ведьминой крови, радуются. Лобик утопленницы кровью намазали.
— Ничего Акулечка, — зашептала Палаша. — Не сошло с рук ведьмине проклятой.
А Семениху березки надвое разорвали — аккурат по пизде.
Акульку покамест в старом сарае положили. Сашенька несколько раз до похорон ходил смотреть на нее. Синяя стала Акулька, страшная. Глаза выпученные, а руки холодные. Умерла Акулька. А вот у Сашеньки хуй теплый, живой и жизнь дает. Христос оживил Лазаря…
«А ну-ка, думает Сашенька, оживлю я Акульку».
Гадко было совать ему хуй в синюю акулькину пизду. Но — ради святого дела — сунул. Холодом его охватило, могилой. Страшно Сашеньке, зубы колотятся, да он не отступает — ебет мертвую Акульку. Закрыл глаза — представил маменьку, как её кузнец ебет. Интересно, у маменьки на пизде тоже волосы есть? И за щеку она елдак кузнеца так же, как Палашка, засовывать станет? Хуй Сашеньки согрелся и сладко задрожал.
Смотрит Сашенька на Акульку, а та лежит не шевелится, все такая же синяя и холодная, как была. Понял Сашенька — не возвращает хуй старую жизнь, а для того только Богом дан человеку, чтоб хорошо ему делать, и новую жизнь давать.
* * *
Москва пушкинских времен — это город деревянный, отсталый, униженный. Царь Петр раком поставил Москву, в особенности ее бородатых бояр, и долго ёб, усмехаясь в черный голландский ус. Когда в 12 году, при Наполеоне, чиркнул огнивом партизан Ерема, то и запылала белокаменная.
А столица империи — это Петербург, о нем только разговоры. «А слыхали, в Пемтембургу — то фонари газовые по всем улицам поставили?».
— Поедешь в Петербург, в лицей, — сообщил papa двенадцатилетнему Alexzander'у, — черноволосому, низкорослому подростку, со скошенным по-обезьяньи лбом и едва заметным подбородком. Кроме явной уродливости Alexzander'а бросалась в глаза, заставляя выделить его из толпы — и непомерно большая для его возраста грушеобразная шишка, вырисовывающаяся под панталонами.
Александр представил на мгновение каменные красоты столицы, ее дворцы, памятники и площади, но еще страстнее, — хотя и не так отчетливо, — петербургских красавиц, наперебой раздвигающих перед ним свои прелестные ножки. И залился счастливым смехом!
Читать дальше