Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

И вот пришла весть: неверные сеют смерть в Гимешалье, Кара-Мустафа нападает на мирно пасущихся, по известному своему обыкновению, венгров, а мы — терпи; Вена настаивала на том, чтобы в интересах мира чуточку пострадать, однако на этот раз терпение наше лопнуло. Давно уж хотелось венграм чем-нибудь отличиться! Мой отец сказал старшему моему брату Ласло: выбери мужчин и пойди, сразись с басурманами; завтра я стану на вершине холма, и Жезл Отечества будет в моей руке. И мой дядя Ласло сделал, как сказал ему мой отец, и пошел сразиться с басурманами; а мой отец, и граф Форгач, капитан крепости Эршекуйвар, и господин вице-генерал Пал Шерени взошли на вершину холма. И когда мой отец воздевал руки, побеждал мой дядя, а когда опускал их, его одолевал басурманин. Но руки моего отца отяжелели, и тогда они взяли камень и подложили под него, и он сел на нем, Форгач же и Шерени поддерживали его руки, один с одной, второй с другой стороны. И руки его были воздеты до захождения солнца. И мой дядя низложил басурманина и народ его острием меча. — Во имя ужасной и банальной правды остается добавить, что Шерени ронял руку моего отца трижды, и один раз — Форгач. В первый раз это стоило жизни дяде моему Ласло, который на своем Зульфикаре, обещанном, между прочим, мне, вместе с Яношем <���здесь следует фамилия моего отца> и его слугой Марци, а также двумя десятками ратников, оказался прижатым к болотистому ручью, где конь его поскользнулся, но дядя мой, упав вместе с ним, еще долго сражался пешим и даже прикончил двух турок. Но в конце концов, ослабев от множества полученных ран, он скончался. Как свидетельствуют его шлем и панцирь, хранящиеся в Музее военной истории (Heeresgeschichtliche Museum) в Вене, он получил удар мечом по голове и пулю, которая, вырвав кусок металла внизу нагрудника, попала ему в живот. Вероятно, последняя рана и оказалась смертельной. Затем упал барон Ференц и был обезглавлен турком. Тамаш получил несколько огнестрельных ранений, а тело Гашпара было усеяно дюжиной колотых ран. Кровавая дань, которую заплатила судьбе в один день и час всего лишь одна семья, потрясла не только всю нацию, но и совесть всей христианской Европы. От имени императора соболезнования передали граф Мансфельд и граф Пухгеймский, а утешительные слова и благословение папы — специальный посланник понтифика. Пышные были похороны в Надьсомбате, ничего не скажешь.

После того как убили моего отца, власти, которые, видимо, чувствовали вину за допущенный перегиб, направили семье телеграмму, адресовав ее почему-то не моей матери, а сыну моего отца, который, будучи о ту пору младенцем, еще не умел читать. Телеграмма гласила: В результате досадного недоразумения мы убили вашего отца. Сожалеем. Моя мать читала, разглядывала и вновь перечитывала телеграмму и наконец сказала: могли бы отчитаться и поподробней.

Как писали газеты, жизнь моего отца, не говоря уж о его смерти, заслуживает романа. Он был убит с особой жестокостью в полдень вторника. Исполнителем страшного злодеяния стал автомеханик, фамилия не имеет значения, 24 лет, проживает по адресу. Брак моих родителей в последние годы расстроился, и моя тридцатитрехлетняя мать съехала к автомеханику, хотя у того даже автомобиля не было. Но потом, из-за четверых детишек (это мы! — только в раннем возрасте), вернулась все же к отцу, продолжая втихую сношаться с Аттилой (автомехаником). План убийства они разработали вместе. Моя мать сообщила механику, что они уезжают на дачу в Тихань, где около полудня должны встретиться с агентом по недвижимости. Так оно и случилось. А после того как агент с чувством выполненного долга удалился и моя мать отправилась в магазин за сметаной (к тыквенному супу), механик прокрался в дом и тяжелым (не только на вид) молотком привел замысел в исполнение, что есть тягчайшее преступление. О неприглядной роли моей матери в этой истории свидетельствует тот факт, что она, как соумышленница и соучастница — звучит прямо как Тартарен из Тараскона, — тоже была арестована. И эта гнида, не моя мать, а ее любовник, во всем сознался, включая те 200 тысяч форинтов, которые мой отец утром того злосчастного дня, еще до собственного убийства, снял со счета в местном сберегательном банке. Разумеется, можно было бы много чего рассказать не только о смерти, но и о жизни моего отца — фоторепортер, график, краткий венгерско-шведский словарь, да и стихи писал. Его коллекция предметов искусства Восточной Азии оценивается в миллионы форинтов. Между тем как 100 форинтов — это где-то 1 дойчмарка, так что не трудно себе представить обменный курс моего отца.