Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Разместить в тумбочке два десятка томов не представляло большого труда, но это было не по уставу. Обнаружив во время проверки эту скромную, но грамотно укомплектованную библиотечку, наш ротный глазам своим не поверил. Ему стало плохо. Чтобы как-то прийти в себя, он ухватил тумбочку и давай трясти ее, как котенка за шкирку, мировая литература полетела на пол и падала, падала до тех пор, пока капитан наконец-то не успокоился. Стендаль и Бальзак с Тургеневым привели его в чувство.

Все еще тяжело дыша, он посмотрел на меня, в глазах было что-то вроде благодарности. Ротный был человек прямой и никаких специальных ловушек нам не устраивал, но если мы попадались в них, то взыскание было обеспечено; он часто орал на нас, но известно ведь: собака, что лает, редко кусает. Он прошептал мое имя почти любовно, закрыв глаза. Интересно, что он при этом видел? Потом снова выдохнул мое имя.

— Эстерхази. Зарубите. Себе. На носу. Это. Армия. Не читальня.

Я ухмыльнулся. Так точно, армия, не читальня. Действительно. Он назначил мне какое-то совершенно невыполнимое задание, но последствия его невыполнения можно было предвидеть. Пустяки.

Мало что доставляло мне столько удовольствия, как самооговор. В этот жанр я погружался самозабвенно, мечтательно: я придумывал свою жизнь. Никакой вины за собой я не чувствовал, руководствуясь соображениями чисто эстетическими, без какого-либо цинизма.

Я с наслаждением разбирал свою жизнь на части, как постройку из кубиков «лего» или куклу-раздевашку, расшвыривая детали, увеличивая и уменьшая их, делая их невидимыми или смешивая реальные вещи с воображаемыми, считая воображаемые факты реальными, а реальные — выдуманными, и наоборот; искреннюю исповедь я помещал в совершенно ложное обрамление, а всяческое вранье подпирал достоверными, в самом деле имевшими место событиями.

Я чувствовал себя почти так же прекрасно, как на футбольном поле. Почти. Трудно было сказать, чем отличались два эти занятия, но меня это не заботило. Я даже не замечал в этой повседневной ржачке, достигавшей своей кульминации во время тихих вечерних диктовок, что Дюла смотрел на меня с нарастающей неприязнью и даже ужасом.

Я шагал взад-вперед и, как изображают в кино муки творчества, погружался в раздумья, жестикулировал, вскрикивал: наслаждался.

— Новый абзац, ангел мой. И тогда объект, круглые скобки, рядовой, Э большое, точка, закрыли скобки, окунув благородный лик, нет, профиль, в лучи заходящего солнца, жопа, не вздумай это писать! короче: позволил себе высказывание, дискредитирующее… оставим латынь, пускай в тыкве почешут… дискредитирующее всю нашу народную армию, а именно… Или пусть будет «сиречь»?

— А именно.

— А именно, что она может поцеловать его в одно место.

— Ну хватит уже на сегодня, — проворчал недовольно напарник.

— Нет, Дюла, это не дело. Пускай контрразведка попарится, раз уж связалась с нами. Пощады не будет, новый абзац! Сегодня мне удалось выявить письмо… Слышишь, Дюла?! Мог бы ты без меня что-то выявить? В лучшем случае мог бы найти… Продолжаем. Выявить письмо, которое объект прятал у себя под подушкой…

Сделав паузу, я разочарованно посмотрел на соседа.

— Ну и свинья же ты, Дюла. Рыться в моих вещах! И, главное, что нашел! Письмо моего отца!..

— Заткнись! — с угрожающим видом вскочил белобрысый парень.

Но меня, впервые опьяненного процессом письма, отрезвить было уже невозможно. Я диктовал и, когда удавалось внести в окружающий мир особенно замечательные изменения, хрюкал от наслаждения. Я как раз легкомысленно углубился в одного из своих отцов — в легкомысленного.

— Новый абзац. Милый сын, мы с тобой одной крови, поэтому не исключено, что в своих ошибках ты пойдешь по стопам отца. И если такое случится, то постарайся из всякого затруднительного положения выйти с честью, как поступал твой отец. — И дальше о том, что ежели, чего доброго, случится война, милый сын должен радеть первым делом о трех вещах: об исполнении приказов вышестоящих, благополучии подчиненных и о своем коне. А о врагах порадеют его командиры. — И так далее, любящий тебя отец. Любящий тебя отец, как тебе это нравится, дорогуша?!

Вытаращив глаза, Дюла в ужасе уставился на меня. Я испугался, вскочил. Что такое?

— Засранец, о каком любящем, о каком отце ты пиздишь?! — прошипел он и принялся рвать результаты совместной работы. Он рвал листы с озлоблением, в клочья. И нечего мне толкать его в это дерьмо, делать из него предателя, позорного стукача, он знает, чем может кончиться вся эта казуистика, он никакой не герой, но с него хватит, он больше не может и не желает заниматься этим дерьмом.