Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

В то же время меня весьма занимала мысль, что если бы я иногда не грешил «в одиночестве», то был бы просто безгрешным и не знал, в чем мне каяться, что есть явный и очевидный абсурд. Так что благодаря греховному телу — меня часто охватывало это языческое ощущение благодарности — в этическом отношении я мог воспринимать себя как реальное существо.

Я стоял босиком на бескрайнем лугу, тупо ухмыляясь, переполненный до сих пор не забытым счастливым чувством, телесным удовлетворением, ощущением (как бы) слитности со всем сущим; трава-мурава щекотала мои подошвы, в трусах гулял мягкий алфельдский ветерок; мне и в голову не приходило думать о незнакомом угрожающем мире, готовившемся проглотить меня.

Босоногость казалась особым кайфом, и не только по той причине, что была тайным знаком цивильности, ведь босых солдат не бывает, но и потому, что солдатские башмаки уже стерли нам ноги, края воспаленных ран были пламенно-красными и местами гноились. Какие портянки! когда в космосе уже кружат спутники! Вообще-то, грамотно намотать портянку — дело не безнадежное, но бывают в жизни периоды, когда эта тряпка, словно некое зловредное существо, сбившись через минуту в комок, появляется в самых неожиданных уголках башмака, готовая впиться во что ни попадя; неприглядные раны красовались на пятках, на самых разных поверхностях разных пальцев и даже под лодыжками. В башмаках нужно было заново учиться ходить: не шагать в них, а перебрасывать их, как два тяжеленных каменных шара.

По полю, как судьи, расхаживали с сигаретами в зубах восемь или десять старослужащих из команды воинской части, осматривая нас, как осматривают скотину.

— Ты! И ты! И ты тоже!

Фамилии тех, на кого указывали, записывали в блокнот. Происходившее напоминало фильм Золтана Фабри «Два тайма в аду», где заключенные концлагеря играли против команды немецких охранников и были заинтересованы в том, чтобы тихо-спокойно проиграть матч, но в конце концов человеческое достоинство взяло верх.

На мгновение я тоже задумался о достоинстве — о достоинстве футбола: сорок человек на поле — это уже не футбол, даже если пропорционально увеличить размеры поля; получается нечто другое, другая хореография, не соответствующие игре узловые точки, какое-то броуновское движение, напоминающее со стороны комбинацию бильярда и бега по пересеченной местности; молекулы, находящиеся в хаотичном движении, по которому можно определить число Лошмидта, иногда называемое числом Авогадро (см. также: салат крабовый с авогадро), мы боролись за жизнь, как в том самом фильме.

Как профессионал, я быстро оценил особенности площадки, но футбол есть игра командная, а командой здесь и не пахло, все гонялись по полю, как натравленные друг на друга идиоты. Я потоптался еще немного, наслаждаясь своей босоногостью, однако инстинкт самосохранения взял свое, и я, как на лисьей охоте — ату, ату, ату! — бросился за мячом. Но стоило мне догнать его, как я сам превратился в преследуемую лису, и вся свора бросилась по моим следам. Боковым зрением замечаю поблизости коренастого черноволосого парня, полуголого, значит, играет за нас, мне нужно отпасовать ему, но я делаю еще один финт, он удается, но не совсем, меня настигают и сбивают с ног.

Я сижу на траве, готовый провалиться под землю, рядом стоит коренастый парень.

— Тык я ж открыва-а-лся! — мягко протянул он, смерив меня удивленным взглядом, и потрусил назад. Как будто здесь было «вперед» и «назад»! Выходит, он относился к игре с уважением. Симпатичный цыган Дюри Матэ — прирожденный талант, лучший из крайних форвардов, с которыми мне приходилось играть, спокойный, никогда не вступающий в перепалки. Когда он пинал кого-нибудь в ногу — футбол есть футбол, — это было чистой случайностью, и ему инцидент причинял (почти) столько же боли, как его жертве.

— Старина-а, извиняй, старина-а, извиняй, — плачущим голосом стонал он и испуганно пятился, не понимая, почему его поведение приводит противника в бешенство. Дело было в его доброте! Бросающейся в глаза, написанной у него на лице.

Он действительно «открыва-а-лся». Я покраснел от стыда, всей душой презирая этого разгильдяя — себя, — который осквернил игру, не подчинился ее законам в погоне за чьей-то милостью. Настроение было поганое. С этого времени я больше не демонстрировал мастерство, не бегал, как гончая за лисой, и когда получал мяч, то тут же, как учат, пасовал его дальше.

А еще нас учили чувству ответственности за каждую секунду, за каждое движение.