Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Я ударился в рев. Мой отец еще никогда, никогда не говорил со мной таким грубым тоном. Возможно, он был очень сильным, но в тот день изрядно устал.

Наверное, он устал, но стоило нам подъехать к площади, как он выскочил из кабины, махнул шоферу и, пользуясь тем, что наш милиционер молчал, тут же встал в цепочку, по которой передавали из рук в руки ведра с водой.

— А ты кто такой? — вскоре подскочил к нему неизвестный в милицейской форме.

— Дом горит! — отмахнулся отец и хотел уже передать ведро, но тот ухватил его за руку, вода расплескалась. — Пожар! — И отец, поясняя, добавил: — Огонь не спрашивает, кто какой.

Стоявшая рядом женщина с длинными волосами, наспех перехваченными резинкой, вдруг засмеялась. Нагрянувшая беда — пожар — раскрепостила людей, они забыли о страхе. Бросив ведра, они хохотали, повторяя слова чужака: огонь не спрашивает, ха-ха-ха, кто какой. Страж порядка смущенно топтался на месте. Его звали Лайош Тюз [141] Tűz — по-венгерски — огонь, пожар. — вот народ и смеялся. Наконец наш милиционер подошел к коллеге, они пошушукались. И с нами все прояснилось.

К месту назначения мы прибыли в 1.30, на спидометре в это время значилось 37 705 км. Наименование груза: движимое имущество, вес: 40 ц. Количество рейсов: 1. Время убытия из Хорта: 3.00. Общее время в пути: 6.30. Внизу справа: Грузоотправитель, м.п., подпись. И здесь снова перед глазами размашистый, начинающийся с гигантской «D» умопомрачительный росчерк отца — не сдающийся скорпион, воздевающий хвост к собственной голове.

Старик Шимон дожидался нас у ворот.

— Шимон? — спросил у него водитель.

— Он самый, — ответил крестьянин, во все глаза уставившись на отца.

— Кулак Иштван Шимон? — уточнил милиционер, на сей раз с настоящими милиционерскими нотками в голосе.

— Называют и так, — пожал плечами старик, продолжая смотреть на отца. Тот спустился из высокой кабины, но не успел еще сделать ни одного движения (например, снять с сиденья меня или, лучше того — посадить на плечи), как дядя Пишта подбежал к нему.

— Добро пожаловать, господин граф! — прокричал он и, ухватив отцову руку, звучно поцеловал ее. От изумления отец не сумел помешать ему. Старик же знай продолжал свое, он, мол, рад несказанно, и какая это для него честь (потом он с гордостью хвалился по деревне, самолучший столичный гость — самолучшему хозяину), и что в толк не возьмет, чем же он заслужил таковую милость, и что с барином столь знатным отродясь не здоровался, не встречался. Отца все это вконец смутило.

— Хорошо, хорошо, дядя Шимон! — сказал он, взяв старика за плечи, как будто пытался удержать на ногах пьяного, и негромко добавил: — Мы не одни.

В кухне у плиты стояла женщина, тетя Рози; она что-то жарила и, когда мы вошли, даже не обернулась.

— Ну что, приложился? — проворчала она про себя, но так, что нельзя было не расслышать. Вся процессия замерла на месте. — К ручке-то приложился?!

— Приложился, — сдавленно, в никуда, со злостью проговорил дядя Пишта, — так уж заведено!

— Ну и дурень! — И тетя Рози еще решительней отвернулась от нас. Она готовила нам поздний ужин: яичницу с луком, зеленым перцем и колбасой. Из яиц, желтки у которых — желтые.

Меня и двух дряхлых дам тотчас же уложили спать. Уже лежа в постели, прабабушка призвала отца.

— Ты все ловко устроил, внучек. Hort… das ist wirklich schön, einen richtigen Hort zu besitzen… [142] Хорт… а все-таки это прекрасно — иметь надежный приют… (нем.) (Дело в том, что Хорт в переводе с немецкого означает: сокровище, а также приют, убежище.) Надежный приют! Хорошо, друг мой.

— Лучше некуда, — пробормотал отец, чувствуя, как усталость снова одолевает его. — Здесь, бабушка, все будет не на немецкий — здесь все-все будет на венгерский лад.

И дня не прошло, и минуты не минуло после земельной реформы, как к отцу заявилась депутация от сельчан; так и так, мол, они все обдумали-взвесили и пришли к тому твердому убеждению, что они не нуждаются в этих жалких наделах и хотели бы их вернуть господину графу (Папочке), пусть управляет как прежде, оно так привычнее. Мой отец с изумлением посмотрел на серьезных взрослых мужчин, одевшихся, как на крестный ход, сапоги сверкают, белые рубашки застегнуты до ворота, в руках черные шляпы, которые они мяли одинаковыми движениями.

Наступило молчание. Отец благосклонно слушал, но они уже высказали все, что хотели. Наконец один из крестьян, отец Доди Кнаппа, не выдержал:

— Извольте сказать что-нибудь! Уважьте. Не позорьте наши седые головы!