Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Моя мать постоянно считала нас, старшего сына моего отца и братишек с сестренкой, как гусят, проверяя, все ли на месте, раз-два-три-четы… пятым был мой отец, она указывала на него пальцем, но никогда не произносила «пять». Раз-два-три-четы… тс-с-с. О милый, мой милый… тс-с-с!

Моя мать была замужем — за кем же еще? — за моим отцом. Смерть, по обыкновению, слишком спорая на ногу и несправедливая, застала его в тот момент, когда жизнь их достигла звездных высот и наполнена была красотой и счастьем. От черного безутешного горя моя мать во время ночного бдения забралась к моему отцу под саван, так они и соединились в последний раз. Когда мой отец окончательно ушел в мир иной, горе больше не покидало мать, оставшись с ней навсегда, пожалуй, до самой смерти.

Мнится мне, сказал мой отец после долгого и бессмысленного чесания в голове, что самое святое для нас — то, чего мы не помним.

Моего отца посетило видение. И, кажется, в самое время; турки, правда, еще разбойничали в стране, но Леопольд уже принял решение; страна уже долгое время была занята кропотливой работой во благо нации, будни чередовались с буднями, моему отцу было недосуг ни вперед посмотреть, ни назад оглянуться [я писал это в три двадцать пополудни: моему отцу было недосуг ни вперед посмотреть, ни назад оглянуться… оглянуться, я как раз вывел букву «я», когда мне позвонили, чтобы сообщить, что сегодня, пятого мая, без четверти три умер мой отец; что из этого следует? Возможно, лишь то, что когда человек в течение многих лет по многу раз в день пишет эти слова: «мой отец», то с ним происходит немало чудесных и страшных вещей; это здесь — инородная вставка, но мне наплевать; я положил трубку (…), потом сел на место и продолжил фразу], он больше смотрел себе под ноги, как обычно бывает в мирные времена и в конце любого столетия, когда идет безжалостная борьба за позиции, деятельное участие в которой принимал и он (примером могут служить чистки в Северной Венгрии и конфискация имений «фронды», группировавшейся вокруг Вешшелени; больше того, он, по слухам, и сам активно участвовал в заговоре, так что было что компенсировать при дворе). Он разменял уже пятый десяток, был с головой погружен в то, что мы называем жизнью, однако жизнь эта не имела ни направления, ни полноты, одну лишь конечность. Он даже не чувствовал героизма, связанного с этой конечностью, не замечал его, будучи погружен во все с головой. И когда он скакал во главе своего отряда вдоль Вага, любуясь реющими над долиной желто-голубыми знаменами, ему вдруг явилось видение — не сказать, чтобы он почувствовал, будто его нет, будто он перестал существовать, ибо подобная мысль возникала у него и прежде, но она ни к чему не вела, была слишком литературной, хотя он старался ее пережить, например представить, что он всего лишь кому-то снится или он изначально лишь чье-то подобие, чей-то клон, воплощенье Сократовой или, по крайней мере, Платоновой идеи, то есть тень на стене пещеры; все было не так; в сиреневых предзакатных сумерках мой отец осознал, что он — не физический индивид, а взгляд. Созерцание. То есть все происходит, по сути, наоборот, по сути, все. Это он (мой отец) своим взглядом делает вещи сущими. Это он освещает предметы, которые появляются на стене пещеры в виде теней. Словом, он не персона, не личность, а взгляд: и это переживание словно освободило его от какого-то бремени, ему показалось, что жизнь его обретает смысл, и именно потому, что он должен отныне думать не о себе, а о том, что он видит. Не думать о своей жизни, не задавать ей вопросов он решил вовсе не потому, что столь элегантным образом все решилось само собой, а потому, что был трус, слишком занят, и вообще — на то Гегель есть, он пусть и занимается роковыми вопросами. И вот, безо всяких вопросов, он один за другим получает ответы. Ваг, по обыкновению своему, бурлил. А коль есть ответы, то вопросы я как-нибудь и сам придумаю, рассмеялся отец и взглянул на подернутый тучами небосклон. А потом пришла весть, что умер Тёкёли-старший. Вот и попробуй конфисковать.

Места действия этой книги, все поминаемые в ней ягодицы, водопады события, лица отнюдь не выдуманы, а соответствуют реальности, например, конь моего отца действительно поскользнулся в той роковой, размытой августовскими дождями балке. Сын моего отца ничего не придумал: всякий раз, когда, повинуясь своей давней привычке, он что-то присочинял — в таком роде, что моего отца несет на спине другое животное, другой конь, и конь тот: его натура, индивидуальная предрасположенность, так что узнать его можно не по крою платья, не по заученным жестам, а лишь присмотревшись к этому загадочному коню, — у него (сына моего отца) тут же появлялась потребность это вымарать. И имена здесь все настоящие (мой отец). Испытывая при написании книги глубокое отвращение ко всякого рода выдумкам, он не мог изменить имена, которые представляются ему неотделимыми от реальных людей. Может, кому-нибудь и не по душе будет прочесть в книге свое имя и фамилию. Но сын моего отца ему ничем помочь не может. Он писал только то, что помнит. Поэтому тот, кто будет читать эту книгу как хронику, наверняка упрекнет его за множество пробелов. Он думает, хотя книга взята из жизни, читать ее надо как роман, не требуя ни большего, ни меньшего, чем может вам дать роман (всё!). Конечно, о многом, что сын моего отца помнит, он не написал, в том числе о том, что касается его лично. Ему не очень хотелось говорить о себе. То есть писал он (но неизвестно, написал ли?) историю семьи моего отца. Надо еще добавить, что в детстве и юности он все время хотел написать книгу о людях, которые его окружали. Предисловие он показал моему отцу, которому оно очень понравилось. Это и есть та самая книга, но только отчасти, потому что память — вещь гибкая, и книги, взятые из жизни, зачастую есть лишь слабые отблески, осколки того, что нам довелось увидеть или услышать.