Жоржи Амаду - Большая Засада

— Только поэтому — другой причины нет — хорошо сказано. Оставайтесь при своем, я же не отец-исповедник. Когда люди приходят сюда, то рождаются заново и ни перед кем не должны отчитываться. Можно даже имя поменять, если хочется.

Именно тогда самый молодой из мужчин отбросил руку державшей его женщины и подошел к Натариу:

— Нас просто выгнали, вышвырнули. Мы пришли не по собственному желанию. Нас заставили.

— Закрой рот! — приказал самый старший, тот, что говорил раньше.

Старик взмахнул было рукой, но сразу опустил ее. Капитан снова перевел взгляд на парнишку, но не успел ничего сказать. Парень выпалил, не обратив внимания ни на жест отца, ни на приказ брата:

— Все было не так, как вы думаете. Они не позволили… — Он указал на старуху и беременную. — А я хотел прикончить мерзавца. — Он посмотрел на свою ладонь. — Они мне руки связали. Не дали мне ничего сделать!

Вспыльчивый, он схватился тогда за оружие, и случилось бы несчастье. Он недавно женился, и молодая красивая беременная жена повисла у него на шее: «Подумай обо мне и о ребенке!» И мать туда же — она лучше умрет, чем увидит сына преступником, в тюрьме или в бегах.

— Я вырастила сына не для того, чтобы он стал убийцей или погиб от рук наемника. — Когда-то так погибли ее отец и брат, так же бессмысленно и бесполезно.

Женщины лишили его сил, он только угрозами мог бросаться. А для сенатора какая разница: угроза — это уже преступление! Ответ за него несут все разом, каждый по отдельности и все вместе. Соломонов суд на скотном дворе.

Солнце стояло в зените над лесными дорогами. Они поведали свою горькую историю, и каждый рассказчик сыграл свою роль достойно. Они похоронили свое прошлое — больной нарыв, ненужный груз. Они стали почти такими же, как раньше, до того как столкнулись с беспричинной узаконенной жестокостью. Такими же, да не совсем — даже зализанные, эти раны оставили вечные шрамы.

Капитан уже не раз слыхал такие истории. Мужчины и женщины, от стариков до детей, возделывали в испольщину несколько саженей господской земли, принадлежавшей фазендейру-скотоводу, политическому лидеру, сенатору штата. Жизнь текла мирно, они сажали и собирали урожай, отвозили свою часть на ярмарку в Мароим, продавали и обменивали. По воскресеньям женщины шли в церковь, мужчины — в пивную.

Однажды, без всякой причины, оказалось, что их договор больше недействителен. Он существовал только на словах — а они ничего не стоят. Они должны были отдать возделанную землю, дом, курятник, колодец, уверенность в завтрашнем дне и даже право смеяться.

Старика пригласили в особняк на фазенду, и он вернулся с суммой, установленной полковником — тут уже было не до рассуждений, брать или не брать, — и обозначенным сроком, в который они должны были собрать узелки и найти себе новое жилье. Глаза его горели, в горле застрял комок. Кому жаловаться? Епископу?

В горе и безумии падре мог дать женщинам некоторое утешение, тем более что его самого задела неожиданная мера, которая грозила лишить его жирных каплунов, отборных фруктов, нежной сладкой маниоки — еженедельных даров этих добрых богобоязненных людей. Он посоветовал смирение и покорность. В некотором роде — он прикрыл глаза и сложил руки на брюхе — они даже должны считать, что им повезло, раз сенатор так добр к ним. Он хозяин земли — или, может, эта земля принадлежит им? — и если бы захотел, мог бы вышвырнуть их безо всяких денег, не оставив времени на сборы, без лишних разговоров. Ему нужна была эта пашня, чтобы превратить ее в пастбище для скота. Вместо фасоли и маниоки здесь теперь будет расти трава. Стадо важнее всего — тут уж не поспоришь. Сенатор был вдвойне великодушен: во-первых, потому что позволил им так долго возделывать эту землю, а во-вторых, потому что заплатил за то, за что не был должен. Еще он вспомнил о назначенном сроке — достаточном, чтобы они могли в субботу продать на ярмарке остатки продуктов, перед тем как сняться с места. За это нужно еще спасибо сказать. Он благословил их — Господь велик.

Если бы не горячность и угрозы, все прошло бы тихо, без лишних обид, но, узнав окольными путями о ярости и гневных словах, сенатор почувствовал себя глубоко оскорбленным — он не терпел неблагодарности. Он отменил все сроки и потребовал, чтобы они убирались немедленно, — если хоть одного члена семьи найдут близ его земель, пощады не будет.

Что касается того наглеца, того бандита, который задумал убить его, то ему нужно преподать хороший урок. Его привязали к столбу на скотном дворе, без воды, без пищи, под палящим солнцем.