Хаймито Додерер - Последнее приключение

На какое-то мгновение ноги Говена сами замедлили шаг, но галантная выучка одержала верх, и юный рыцарь смело пошел навстречу старцу; тот шествовал медленно, и юношу охватило странное смятение, ему даже пришлось усилием воли взять себя в руки, как будто его ожидало впереди некое решение — его, брошенного в пустоту между пропастью отчаяния и синим небом надежды.

Настал момент почтительного поклона. И встречен был этот поклон так приветливо, что почти все опасения улетучились.

— Смотрите-ка — мой крестник! — сказал престарелый марешаль. — Не хотите ли ненадолго составить компанию старику, сын мой?

Говен еще раз поклонился — по обычаям того времени, не низко, а лишь слегка, и чуть заметно развернувшись в поясе.

Солнце пронизывало листву белым дождем светящихся стрел.

Они пошли рядом; сеньор Говен придерживал шаг — дань уважения юноши к медлительности старца.

Но подобно тому, как всякий юноша, если только он благороден и чист, не ощущает под старческим взглядом той ершистости, той настороженности, которые обычно давящим обручем стискивают его сердце, так и Говен почувствовал благотворное облегчение — будто после долгой скачки ему расстегнули панцирь, — когда марешаль, не обинуясь, сразу приступил к делу, столь глубоко и столь болезненно задевавшему юного рыцаря с тех пор, как он прибыл сюда.

— Я вижу, вы все печалитесь в последние дни, сеньор Говен. Точнее, со дня прибытия этого рыцаря из Фронау. Но оно вовсе не такие чувства должно в вас вызывать.

— А какие же? — спросил Говен простодушно, тихим голосом.

— Поверьте мне, юноша, часто человек в сердечной тоске своей намеренно не желает выглянуть в широкий мир, хотя именно там один-единственный взгляд мог бы обнаружить выход. Но тоска эта слишком любит и лелеет собственную слепоту.

— Но я-то свое несчастье ясно вижу!

— Да вот только его и видите. И заплутались в нем, как в дремучем лесу. Не страшитесь топора, именуемого рассудком, — он способен прорубить вам путь. И тогда, может быть, вы увидите перед собой просторы, увидите солнце, о котором не отваживались мечтать.

— Я не отваживался питать надежду, а если и отваживался, то сразу же ее подавлял.

— Не о надежде или страхе я веду речь, мой друг. Стать выше и того и другого я вам, конечно, настоятельно советую. Но в какое бы положение ни поставила нас судьба, надо уметь обращать его себе на пользу. Уметь видеть, что в этом положении можно сделать. Вот и выходит, что лишь от нас самих получает свое острие стрела, даже когда она уже летит по воле господа, и в этом-то непостижимом чуде, думается мне, проявляются истинное достоинство и ценность человека. Тут немногое нужно — только ясный взгляд и послушная, твердая рука. Если на эти добродетели уповают государственный муж, полководец, художник, которым их великие дела, однажды провиденные и осознанные, придают силу и смирение также и для свершения всех малых дел, постоянно сопутствующих великим, то я не вижу причин, почему бы влюбленному юноше не руководствоваться тем же правилом в его деле — отнюдь не малом, это я прекрасно понимаю еще и сейчас, хотя уже стар.

Он смолк, остановился на дорожке, вглядываясь в мерцающую сетку солнечных бликов на древесных листах, и лицо его время от времени вспыхивало, будто на короткий миг в этой груди снова поднимались бури давно прошедших лет.

При слове «влюбленный» Говен уставился неподвижным взглядом на дорожку, усыпанную галькой, и галька эта вдруг разрослась в его глазах до огромных размеров, а шею залила горячая багровая волна, так что шелк колета показался ему прохладным.

— И все-таки я не знаю, что тут можно сделать, — сказал он наконец, не поднимая глаз от земли.

— Внимательно слушать, мой юный сеньор, и трезво смотреть на вещи. Остальное приложится.

Последние фразы марешаль произнес особенно четко и даже с некоторой резкостью. Он, похоже было, лишь сейчас подошел к тому, к чему, видимо, стремился с самого начала беседы; и из поднесенной со всей благожелательностью чаши чисто сострадательного участия вдруг сверкнул ясный луч твердо преследуемой цели.

Говен это почувствовал. Он почувствовал также, что сейчас нечто новое вступило в игру, что-то чуждое коснулось его, и уже готов был отпрянуть назад, в глухую, непроходимую чащу своей тоски, муки, надежды и отчаяния, ибо плутать в ней, подумалось ему, все-таки лучше, чем трезво и холодно глядеть на нее со стороны; но теперь уже внезапно вспыхнувшая надежда не позволяла ему замкнуть слух.