Хаймито Додерер - Слуньские водопады

От удара, полученного Дональдом напоследок в Будапеште, остался глубокий порез, который уже не заживал, словно пораженные ткани утратили свою эластичность. Может, это было вчера, а может, сегодня под вечер. Он не терзался никакими мыслями, что, как мы знаем, вообще было ему не свойственно и теперь менее, чем когда-либо. Он вдруг понял, что его несло течение, которое иссякало под ним и все-таки тащило за собой, особенно сильно с тех пор, как он попытался избавиться от Моники. Теперь он опять выискивал свою старую боль, выбираясь из тенет заблуждения, и тем самым искал ее самое, и тем самым дорогу к ней. Утром его как громом поразила мысль — озеро за окном лежало в молочно-яркой дымке зноя, — что здесь он совсем недалеко от Вены. Но ведь предстоял еще Загреб. И это хорошо, очень хорошо. Никаких преждевременных возвращений с еще не зажившей будапештской раной. Покой, дистанция, окольный путь. Только так все еще может обернуться благополучно для него. Должно обернуться и обернется. Приехать в Вену слишком поздно — такой опасности не существовало вовсе. Лишь бы не слишком рано, поспешности тут не было места.

Он вздохнул свободнее. Сейчас и потом ему казалось, что грудь его была зажата в тиски, затруднявшие дыхание, когда он, проснувшись на диване в «Британии» после многочасового сна, внутренним взором вновь увидел полыхающе-красную полосу на бедрах Марго, ярчайший свет и неподвижную статую словно из него самого выскочившего страха.

Впрочем, Дональд исправно выполнял свои функции пресс-папье. Другие осматривали, оценивали, подсчитывали, и мало-помалу выяснилось, каких же новых машин недостает в этом хозяйстве, чтобы сделать его настоящим хозяйством. Дональд верхом объезжал поместье с обоими Гергейфи и Глобушем — в распоряжение англичанина были предоставлены верховые лошади и конюх, а по вечерам договаривающиеся стороны поврозь держали, так сказать, военный совет; Дональд с Хвостиком, то у одного в комнате, то у другого (обе прекрасные комнаты смотрели на озеро, дальний край которого касался горизонта), и наш сморчок на основе технических данных Дональда считал и высчитывал возможную скидку — в виде исключения — для будапештской фирмы, которая давала бы Гергейфи право поставлять товар Глобушу по весьма умеренным ценам. Тибор за свою долю вел переговоры с обеими сторонами и в известной мере стоял как бы между двумя партиями, так что в конце концов, когда все вместе сели за стол переговоров, все сошло гладко, и каждому было чем поживиться. Поставки были столь велики, с такими сжатыми сроками платежей — почти немедленная кассовая сделка, — что даже завод не остался внакладе. В результате Хвостик телеграфировал в Вену список необходимых для Будапешта поставок.

Когда со всеми делами было покончено, в поместье устроили праздник, в нем участвовала даже вся прислуга. Столы, лавки, танцевальный круг — все на вольном воздухе, между озером и задней стороной той хозяйственной постройки, где в просторной мансарде обитали Фини и Феверль. Все пестро, изобилие сапог. В котле на костре готовился рыбный гуляш. Явились цыгане с повозкой, на которой везли громоздкие инструменты: цимбалы, контрабас и виолончель. Стало серым озеро, на столах зажгли свечи в садовых подсвечниках.

А как же Тибор, что с ним, что он переживает? Изобилие сапог, сказали мы, но сегодня они по большей части облегают ноги мужчин. Он мог бы это знать, он должен был знать, да он ведь и знал это. И все-таки как уныло смотреть на девушек в длинных белых чулках и красных полусапожках, доходящих разве что до половины икр. Ведь они же не на полевые работы явились. Парни и девушки из окрестных деревень приехали на изукрашенных зелеными ветками и пестрыми лентами телегах, с положенными поперек досками для сидения. Некоторые парни прискакали верхом. По этому случаю на ногах у них были шпоры.

На длинных столах в стаканах искрилось вино, и, если на них падал свет свечи, вино вспыхивало, точно гигантские капли янтаря или крови. Глобуш так и светился благожелательством. На маленький господский стол уже подали рыбный гуляш. Цыгане, наевшись и напившись, встали по местам и взялись за инструменты.

Это была песня, и тихая песня, кругом все быстро смолкло. Цимбалы врывались за одинокой скрипкой премьера, точно ветер, шумящий в прибрежных ветлах или камышах. Аккорда все не было, инструменты молчали. Одна лишь скрипка поднималась все выше и выше, и наконец, когда высота ее звука дошла до предела, грохнули в едином штрихе все смычковые и утонули в гулкой глубине контрабаса. Потом, когда заиграли чардаш, в круг вышли пары одна за одной, и даже самые вольные па они выделывали с величайшей скромностью и степенностью. Настоящий деревенский праздник с журчащей и буравящей музыкой, и все-таки исполненный достоинства и благоприличия. И так до глубокой ночи.