Хаймито Додерер - Слуньские водопады

Но как же это остаться? Вся ситуация, отягощенная бременем, непременно тайным и анонимным и в то же время постоянно давившим на жизненный нерв Ласло, не могла привести ни к чему, кроме ужасного конца, и чем дольше бы это продлилось, тем ужаснее стал бы конец, ибо возникли бы новые иллюзии, неизбежные, чтобы сделать хоть как-то выносимой такую жизнь. Ничего другого от разговоров Ласло о «покорении» Марго ждать не приходилось. Внутреннее его убеждение требовало бегства. Он самостоятельно и совершенно неожиданно там, за Швабенбергом, сделал открытие: что его дядя в Румынии готов в любой день принять его в свое бухарестское предприятие.

Гергейфи остановился. Он давно уже дошел до проспекта Андраши. В данную минуту необходимо было многое уяснить себе, заново решить, как следует себя держать, понять — сейчас, перейдя границу, — попал ли он в полосу тумана, приняв это приглашение на сегодняшний вечер. (А что ему, собственно, оставалось делать? Но нет! Ласло ведь заранее тайком спросил его, и ему ничего не стоило решительно отказаться от приглашения!) Полоса тумана. В чем тут было дело? В той странной власти, которую Марго приобрела над Ласло, над ним, над обоими. Необходимо было стряхнуть с себя эту власть, забыть о ней!

Такое намерение тяжело нависло над ним, но как его осуществить, он так и не придумал. Сейчас ему больше всего хотелось чашку кофе, залить вино. Так живо заинтересован в судьбе другого был Тибор Гергейфи, что сонливость и вялость с него как рукой сняло. В этом мы усматриваем удивительные свойства его натуры.

Одолеваемый тяжелыми мыслями о Марго, Гергейфи наконец огляделся. Он, как оказалось, стоял у монумента, находившегося немного в стороне от широкого бульвара. Монумент изображал человека, скрывшего свое лицо за приподнятым плащом: то был безымянный летописец короля Белы IV, венгерский историк XIII столетия.

Тетушка Ада Вукович вдруг перестала шагать по Вене и засела в «Империале» в своем номере. Кламтачи были этим очень обеспокоены. Но их домашний врач, доктор Феликс Гевиннер, немедленно приглашенный к ней, сказал, проконсультировавшись еще и с невропатологом, которого привел с собой, что это сущие пустяки. Люмбаго, «прострел», как это принято называть в просторечии. Славная тетушка слишком много бегает по городу, она не привыкла к быстрой ходьбе по твердым мостовым, к тому же она при этом потела и, видимо, схватила простуду. Когда она уже сможет кое-как передвигаться — а прописанные ей втирания быстро этому поспособствуют лучше всего ей отправиться домой, в деревню, там она скоро совсем поправится.

Так оно и вышло. Но для переезда она была еще слишком беспомощна. Кто-то должен был ее сопровождать. А так далеко погоня за наследством все же не заходила. К тому же тщедушная Эжени не смогла бы управиться с весьма корпулентной дамой, скажем, при посадке в вагон. Начальник же департамента безвыходно сидел в присутствии. Поручение это было возложено на Зденко; уже приближалась троица, а следовательно, и каникулы. В общем-то, он был доволен: таким образом ему удастся разведать места, где ему предстоит провести лето.

Когда в троицын день он ехал с теткой через Земмеринг (в Вене при посадке в вагон, конечно же, помогали родители и горничная), госпожа фон Вукович пожелала пойти в вагон-ресторан, что и было сделано без особых усилий. После сытного обеда, во время которого она, можно сказать, почти одна выпила бутылку красного вина, к черному кофе еще заказала изрядную толику коньячку, тут уж и Зденко нельзя было отказаться.

Одним словом, он убедился, что она выпивоха, и тем самым лучше уразумел ее недомогания. Коньяк вряд ли можно рассматривать как противоревматическое средство, к тому же она, возможно, не так злоупотребляла им в присутствии родителей Зденко, а врачи были достаточно деликатны. Наконец тетушке Аде такое воздержание, видимо, наскучило, и она опять стала прикладываться к бутылочке.

Зденко по непонятной причине симпатизировал этой ее страсти, не потому, что сам был охоч до подобных противоревматических средств. Но он чувствовал, что на этой почве с ней проще будет столковаться без особых тягот и хитростей. Вдобавок пьяницы всегда гуманнее трезвенников. Они охотнее вступают в разговоры, а если уж они не в состоянии говорить, то это еще лучше.

Уже сейчас, когда озаренные солнцем дали и утесы на земмерингском участке дороги сменялись, мелькая в больших, слегка покачивающихся окнах вагона-ресторана, исчезла некая тревога из-за этой тетушки, которую еще несколько минут тому назад ощущал Зденко. Теперь он, что и говорить, все видел правильно; ибо позднее в Ванице в течение нескольких дней его пребывания там она оставалась невидимой, и лакей подавал обеды и ужины молодому господину, восседавшему за столом в полном одиночестве.