Карлос Фуэнтес - Мексиканская повесть, 80-е годы

— До какого же класса ты добрался, мой милый?

— Хотите верьте, хотите нет, не помню.

— Не упрямься. До второго, третьего?

— Как скажете, сеньор Уренья.

— Скажу, все скажу, Бернабе. Для того здесь и нахожусь. Таких пустоголовых сюда возами возят. Ну что же. Это сырье. А мы, значит, его обрабатываем, как на экспорт.

— Так точно, сеньор Уренья.

— Как напоказ, так будет точнее. Диалектика. Наши друзья, глядя на тебе подобных, думают, что у нас нет ни истории, ни идей, и смеются над нами. Ну и прекрасно. Пусть думают. А мы тем временем завладеем историей, которую они считают пустопорожней. Понимаешь?

— Нет, учитель.

— Они забили враньем историю нашей родины, чтобы ее ослабить, сделать вроде жевательной резинки, от которой то один себе отщипнет кусочек, то другой, и вначале этого не замечаешь. Но однажды просыпаешься, и нет у тебя великой, свободной и единой родины, о которой ты мечтал, Бернабе.

— Я?

— Да, даже ты, хотя о том сам не ведаешь. Зачем бы, думаешь, тебя ко мне направили?

— Белобрысый распорядился. Я ничего не знаю.

— Ну, так я тебе объясню. Ты здесь, чтобы помочь рождению нового мира. А новый мир может родиться лишь из смуты, ненависти, ужаса. Понимаешь? Насилие — повивальная бабка истории.

— Вам лучше знать, сеньор Уреньита.

— Не употребляй уменьшительных суффиксов. Уменьшительное унижает. Кто научил тебя называть меня Уреньита?

— Никто, клянусь вам.

— Бедный глупыш. Если бы я захотел, в два счета тебя расколол. Это наша задача. По воле Джона Дьюи и Мойсеса Саенса. Скажи, Бернабе, ты не боишься совсем утонуть в нищете?

— Я уже, сеньор Уренья.

— Ошибаешься. Многим гораздо хуже. Представь свою мамочку уборщицей с тряпкой в руках или того почище — потаскухой.

— Лучше вы свою, учитель.

— Не оскорбляй меня, дурачок. Я знаю, кто я и чего я стою. Знаю и вас, дерьмовые люмпены. Думаешь, я вас не знаю? Еще студентом ходил на фабрики, старался организовать рабочих, пробудить их передовое сознание. Ты думаешь, они меня слушали?

— А то нет, учитель.

— Они поворачивались ко мне спиной. Не внимали моим призывам. Не желали видеть действительность. Вот и получили свое. Действительность их наказала, отомстила, отыгралась на всех вас, бедолагах. Не захотели увидеть действительность да пожелали приукрасить реальность иллюзиями и потерпели крах, какой там прогрессивный класс. И все-таки я постараюсь сделать из тебя человека, Бернабе. Предупреждаю, я быстро не отступаюсь. Ну, вот я и сказал то, что обязан был сказать. А они льют на меня всякую грязь.

— Кто — они?

— Наши враги. Но я хочу быть тебе другом. Можешь на меня положиться. Ты сам откуда?

— Да ниоткуда, отсюда.

— Семья у тебя есть?

— Да вроде.

— Не скрытничай. Я хочу помочь тебе.

— Понятно, учитель.

— Подружка есть?

— Может, и есть.

— Чего ты добиваешься в жизни, Бернабе? Доверься мне. Ведь я тебе доверился, как ты думаешь?

— Да вроде.

— Наверное, здесь, в лагере, слишком неуютная обстановка. Хочешь, поговорим в другом месте?

— Мне все равно.

— Можем вместе сходить в кино, не возражаешь?

— Очень мне нужно.

— Ты пойми меня правильно. Я могу помочь тебе унизить тех, кто унизил тебя.

— Хрен с ними.

— У меня дома есть книги. Нет, не только по теории, есть и не такие скучные, есть всякие книги для мальчиков.

— Сгодится.

— Значит, придешь, мой миленький?

— Ладно, сеньор Уреньита.

Его привели к шефу после того, как он укусил Уренью за руку, говорят, шеф чуть не умер со смеху и захотел увидеть Бернабе. Он принял его в кабинете — сплошь кожа и дуб, и ровненькие ряды ярких книг, и статуэтки, и масло: извергающие пламя вулканы. Он сказал, что его можно называть лиценциат, лиценциат Мариано Карреон, а «шеф», как к нему обращаются в лагере, звучит слишком напыщенно, не так ли? Да, шеф, сказал Бернабе и во все глаза глядел на лиценциата: ну, вылитый школьный сторож со своими очками — аккуратная прилизанная головенка, темные очки, как из бутылочного стекла, и крысиные усики. Шеф сказал Бернабе, что ему понравилось, как он отделал кровососа Уренью, бывшего красного, который теперь служит им, потому что другие лидеры движения считают теоретическое обоснованьице просто необходимым.

Лично сам он так не считает и сейчас это продемонстрирует. Вызвал Уренью, и теоретик явился с опущенной головой и перевязанной кистью, в которую Бернабе вонзил свои зубы. Приказал ему взять книгу с полки, любую, на свой вкус, и громко читать. Хорошо, сеньор, как прикажете, сеньор, сказал Уренья и стал читать дрожащим голосом: «в каждом из нас не мог не любить я дерево с его маленькой осенью на плечах», [55] Здесь и далее автор цитирует «Всеобщую песнь» П. Неруды. ты что-нибудь понимаешь, Бернабе? нет, отвечал Бернабе, читай дальше, Уреньита, как прикажете, сеньор: «в жилищах самых убогих, без лампы и без огня, без хлеба, без очага, под грохот все ниже катился я, умирая своей одинокой смертью», продолжай, Уреньита, не робей, я хочу, чтобы парень понял, какое дерьмо вся эта культура, «камень в камне, где ты был, человек, воздух в воздухе, где ты был, человек, время во времени», Уренья закашлялся, тысяча извинений, «ты был тоже только осколком недосозданного человека», хватит, Уреньита, ты что-нибудь понял, малый? Бернабе мотнул головой. Шеф приказал Уренье сунуть книжку в большую пепельницу из тлакепакского стекла, цветом похожего на очки лиценциата, туда ее, и поджечь спичкой, да побыстрее, Уреньита, сказал с сухим недобрым смешком лиценциат Карреон и добавил, пока пылали страницы: мне незачем было читать все это, чтобы стать тем, кем я стал, кому и нужно, а мне ни к чему, Уреньита, ты зачем хотел испортить этого мальчика? И сказал, мол, тот правильно сделал, что куснул его, а если вы меня спросите, для чего тут эта библиотека, я вам отвечу: чтобы каждую минуту помнить, как еще много книг надо сжечь. Видишь ли, парень, сказал он Бернабе, и в глазах его вспыхнул огонь, словно прожегший толстенные холодные стекла очков, любой мозгляк может одной лишь пулей продырявить самую умную голову в мире, не забывай об этом.