Бывали случаи, когда меня хотели убить — не в фигуральном смысле, а в прямом. Мне это говорили. И вот наступает 22-е. Я в очень ненадежном состоянии. Подъем от чтения 13-го «На холме» прошел, от него осталось лишь воспоминание, очень хорошее воспоминание, но и только, меня это больше не вдохновляло, и расход топлива был немыслимо большим, я как машина, участвующая в гонке, одна из тех машин, которые вот-вот сойдут с дистанции из-за аварии. Я сожгла все за несколько дней, и чем дальше, тем больше. Когда находишься в таком состоянии и осознаешь его, это пугает, потому что все понимаешь и знаешь свои потребности, и когда на горизонте не заметно никакой возможности восстановиться, а, с другой стороны, видишь, сколько новых усилий понадобится, какие испытания тебя ждут, и при этом знаешь, что ты и так уже больше чем на пределе и что на дне бака осталось всего три капли, — тогда, конечно, на борту возникает паника. Все время идешь по лезвию бритвы. Живешь одной капелькой, единственной каплей воды, а перед тобой, сколько глазу видно, расстилается пустыня, и тебе известно, что ты должна ее перейти, и более того, ты уверена — поскольку знаешь себя, — что непременно ее перейдешь, и тогда говоришь себе, задаешься вопросом, какой ценой на этот раз. Именно в таком состоянии я и была. А из этого заодно рождается и такая наивная надежда: а может, все-таки кто-нибудь придет мне на помощь. Глупая надежда, потому что тебе к тому же прекрасно известно, чем закончится пересечение пустыни — да ничем. Это тупик. Дорога в никуда. Пересекаешь пустыню, а в конце ее ничего нет, я это уже поняла. Но вот наступает 22-е, и тут главное — ничего не показать, есть книга, которая называется «Покинуть город», и ради нее я в последний раз соберу все силы в кулак. Потому что в литературу я еще немного верю. Это одна из последних ниточек которые меня удерживают, но я знаю, что и она скоро оборвется. Я уже полгода повторяю это Жан-Марку. Я не могу до бесконечности удовлетворять одну страсть, до бесконечности насыщать ее, не могу вот так, до бесконечности, оставаться источником непрерывного потока энергии. Но я была загнана в угол и не могла позволить себе переключиться на что-то другое, кроме этого потока, моего потока. Он был только моим, этот поток, у него оставалась лишь я сама и моя энергия, моя собственная, личная энергия, которая была способна что-то вдохнуть в меня. Мне требовалось мое собственное горючее, иначе это не работало. Энергии других никогда не хватало, хотя изредка случались и исключения. То есть опять тупик. Тупик за тупиком. Вот до чего я дошла. И вокруг себя я видела несколько человек, которые находились в том же положении. Я видела, как они себя исчерпывают до дна.
У меня была назначена встреча с Жан-Марком в кафе «Ла Пэ» в девять вечера. Он ужинал с матерью и теткой, и я не сумела с ним поговорить. Получилось как с телефонными звонками перед 13-м, когда я не могла отвечать. Но я боялась гораздо меньше, чем 13-го. Летиция появилась через полчаса или через 15 минут, мы взяли такси в сторону Плен-Сен-Дени. В такси я выбирала фрагмент, который буду читать, если меня попросит Пиво, а поскольку не знала, какой из двух лучше, то прочла оба водителю и попросила его выбрать.
По дороге у нас случилась неприятность — какая-то машина подрезала нашу, водитель стал угрожать таксисту, мы могли опоздать на прямую передачу, вокруг собралось несколько сильно взвинченных парней.
(Опять скажут: она описывает свою жизнь.)
Естественно, когда мы приехали, я была на взводе. Как и все остальные. В зал набилось полно народу. Авторы, их друзья и несколько журналистов. Пришел и тот, кто брал у меня первое интервью в конце августа, в баре «Лютеции», в воскресенье, как раз в разгар моих поисков квартиры. Я была довольна, что он пришел. Он был, кажется, в темно-синем костюме. Мне он понравился. Вполне неплох для журналиста. И вот я на передаче. Потом она заканчивается. Выйдя из студии, я сразу иду к Жан-Марку, Летиции, Андреа, Фредерику, чтобы узнать, как все прошло. Они говорят, что прекрасно, а затем я перевожу взгляд чуть дальше и встречаюсь глазами с Пьером Луи Розинесом, который, конечно, догадывается, о чем я спрашиваю, и делает мне издалека знак, означающий «хорошо». Большой палец вверх или что-то в этом роде. И тут я понимаю, что его мнения мне больше чем достаточно. Я получила все, я счастлива. Я теперь не сомневаюсь, что все прошло как надо, я верю ему. Но передача утомила меня, и задерживаться не хочется. Сразу по окончании эфира все собирались выпить, отметить передачу, но мне не хотелось туда идти, я устала, и мне нужно было снять напряжение. Я мечтала побыстрее пойти на ужин, чтобы расслабиться. Встречу назначили в ресторане. Там к нам должна была присоединиться Лоранс. Но она этого не сделала. Значит, и на дружбу нечего рассчитывать. Разочарование постепенно становилось всеобъемлющим. Нас было довольно много. Некоторые, вероятно, задержались за выпивкой, а я сразу отправилась в ресторан. Приехала первой же машиной. Возле приборов лежали карточки с именами. Я поискала свою. Справа от меня должна была сидеть Лоранс, по крайней мере, карточка с ее именем там лежала, то есть Лоранс еще не отменила свое участие, а слева от меня — он, Пьер Луи Розинес. Я надеялась, что он придет, и притом не слишком поздно, чтобы не оказаться в конце стола, надеялась, что гости будут рассаживаться в соответствии с карточками. Если нет, я не смогу ничего изменить. Вот так все и было, и по этим признакам я поняла, насколько он был важен для меня в этот вечер. Он не пришел «На холм» 13-го. А теперь рядом со мной был мужчина, пусть даже журналист, и пусть он здесь по работе, но для меня это мужчина рядом со мной. Он попросил меня написать десять страниц о передаче для его газеты. Там были и другие чужие люди, еще два журналиста и адвокатша из издательства. Мне казалось, что в Париже все сводится к работе, а на выходные люди остаются в одиночестве и чаще всего отсыпаются. Никуда не ходят в выходные. А если идут на ужин, то почти всегда скучают там. И почти всегда возвращаются разочарованными. А ведь объективно, как я уже говорила в самом начале, здесь гораздо больше интересных людей. Но Париж оказывает такое сильное давление, что выстроить отношения не удается. Сети — это да, но не глубокие человеческие отношения. Пьер Луи Розинес пришел. Увидев, что сидит рядом со мной, сказал: меня сажают на почетные места, значит, я старею. То есть люди считали, что я еще способна во всем разобраться, высказаться по тому или иному поводу, что я почетный гость в этот вечер, что я больше не человеческое существо и даже не женщина. Что я уже больше не такая, как они. Что если кто-то сидит рядом со мной, то это в лучшем случае воспринимается как честь. Перед моими глазами замаячила реальная перспектива одиночества на ближайшее будущее. Теперь уже скоро, совсем скоро я окончательно окажусь в стороне от всего, и это меня не слишком огорчало.
Читать дальше