Николай Байтов - Думай, что говоришь

Я всё глядел на спящую Кошку и размышлял. Я не могу себе представить, какие сны снятся кошкам. Сон — это тоже был бы процесс. Вероятно, ей сейчас не снится ничего. В таком случае, думается, ей безразлично, жива она или мертва. Да, Шрёдингер был, наверное, не дурак, что посадил сюда кошку, а не человека: тот мог бы сам за собой наблюдать, если б, конечно, не спал и его сознание не выключалось… Да, несомненно, это важный пункт. И я сказал своему молодому объяснителю:

— Разве дело во врачах? Это смешно. Это такие мелкие возмущения и вторжения, что ими заведомо можно пренебречь.

— Как? По сравнению с чем пренебречь?

— Да хоть по сравнению с самонаблюдением. Вот что нас неотвратимо убивает — самонаблюдение, вот что!

— О, вы имеете в виду рефлексию! — оживился и закивал он. — О, конечно! Вы абсолютно правы. Только заметьте, что рефлексия убивает нас лишь вследствие того, что она разрывна. Мы не можем обеспечить неотступного, внимательного слежения за собой, мы отвлекаемся на разные другие мысли, сигналы. Но если б, допустим, человек включился в бдительное самосознание раз и навсегда, то и момент смерти прошёл бы для него как виртуальный: его волновая функция не нашла бы лазейки, где бы ей коллапсировать. Я просто в этом уверен. Это настолько ясно!..

— Не знаю, — сказал я. — Идите отдыхайте. Я подумаю.

— Иду, конечно. Обязательно. Я вернусь через два часа: ведь я снова после вас дежурю, и тогда вы скажете…

— Разве вы дежурите несколько раз в сутки?

— Да, три раза. Я давно тут, и мне доверяют. Очень мало сейчас новых людей подключается… Ну, до встречи.

— Пока. — Я махнул рукой, не отводя взгляда от Кошки. Он ушёл, и я остался один.

В кулуарах Сен-Галенского симпозиума к Хайдеггеру подошёл человек лет тридцати, назвавшийся Нильсом Фишем. Оживлённая беседа велась в стороне, вокруг Ясперса, а Хайдеггер сидел один и о чём-то думал. Вопрос молодого коллеги застал его врасплох, в тот момент, когда он потерял или позабыл своё здесь-бытие, — или мне так кажется. Может ли вообще быть «здесь» в Сен-Галене? — ведь на этот вопрос у меня нет ответа и не может быть, поскольку я нахожусь в другом месте, предположительно — ничуть на Сен-Гален не похожем, ибо — более того — я и не был там никогда. Понятно, что я могу уловить и фиксировать его лишь как «там» или «как-бишь-там-его», — но зато уж с полным правом.

— Вы прочитали мою статью? — спросил Фиш угрюмо. — «История как способ наличия». Мне желательно знать ваше мнение.

Хайдеггер поднял голову и посмотрел на него внимательней.

— Как вы сказали? История — как что?

— Как способ наличия. В октябре я послал вам оттиск из тюбингенского сборника. Не прочитали?

— Нет. Я сожалею, но мне приходит так много книг, что я не успеваю их все читать.

Непонятно, был ли взгляд Хайдеггера смущённым или в нём проявилось что-то другое. Фиш сказал:

— Ага, даже столь небольшое эссе. Но вы согласились бы с тезисом, что в истории мы встречаемся с тотальным горизонтом, который есть формальная предда́нность абсолютного…

— Нет, — поправил его Хайдеггер. — Мы не встречаемся. Мы вовлечены. А это большая разница…

— Вовлечены? — Фиш нетерпеливо поморщился. — Я знаю, что вы хотите сказать. Но человеческое действительное — конституированное. Рациональность манифестирует себя как двузначная логистика с соответствующим аспектом дополнения.

— Нам следует следовать мыслью за историей. Это действие менее всего рационально. Мне думается, что все наши высказывания суть высказывания изнутри вовлечённости. Так должно быть, но так и есть на самом деле, сколько бы мы ни старались отстраниться в сторону формальных способов.

— Но вы же писали… Я сам читал! — вскричал Фиш взволнованно. — Тотальная предданность горизонта задаёт нам однолинейный конструкт, в котором измерение — единственная предпосылка абсолютного основания всякой экспликации. Единственная! Или вы не согласны?

Хайдеггер чего-то не понял. Он взглянул в широкое окно, за которым стеной падал беззвучный дождь.

— Мы смотрим на прибытие сужденного, — произнёс он веско и назидательно. — И в нём время — постольку, поскольку оно неизмеримо, — открывает простоту для какого-либо измерения. Всё поведение человека согласованно открытостью сущего в целом, — именно того сущего, которое уклоняется, и именно по тому пути, по которому оно укрывается в укрытость в самом допущении бытия.

Фиш покивал, глядя на него в упор с горькой усмешкой.