Анхела Бесерра - Неподвластная времени

Они долго глядели друг на друга, не решаясь прервать молчание. Ученица и учитель, нежность и сила, простодушие и искушенность, порыв и раздумье, инстинкт и опыт, вечная гармония противоположностей.

Кадис скользил взглядом по телу девушки, задерживаясь на ее босых ногах. Белоснежные пальцы, выглядывавшие из-под потертых джинсов, мягко контрастировали с темными глазами. Зыбкая надежда, невысказанное обещание. Выпущенная на волю страсть прокладывала себе путь, не спрашивая их согласия.

После стольких мертвых и бесплодных весен душа Кадиса вновь расцветала. Мрачные тени, окружавшие художника в последние годы, постепенно рассеивались. Призрачный поезд, который должен был отвезти Кадиса на станцию под названием "Старость", мчался теперь в обратном направлении.

Девчонка, годившаяся Кадису в дочери, вывела его из мрачного туннеля и указала путь к свету. Ему хотелось раствориться в этом свете, купаться в нем, подставить лицо его лучам, не боясь ослепнуть. Видеть... и ничего больше. Немыслимое наслаждение.

— Мазарин...

Голос учителя щекотал ее, словно крылья бабочки.

— Сними майку

Мазарин повиновалась.

— Давай полетаем.

При виде крепких маленьких грудей своей ученицы и лежащего между ними серебряного медальона Кадиса охватило вдохновенное желание.

— Ты похожа на византийскую деву, — заявил художник.

Бережно касаясь девушки самым кончиком кисти, он нарисовал в ложбинке ее груди двенадцатиконечный гранатовый крест. Прохладная кисть ласкала и дразнила.

Мазарин глубоко вздохнула.

Солнечный луч преломился на серебряном медальоне, осветив выбитые на нем знаки.

— Тебе известно, что он означает? — спросил Кадис.

Мазарин чувствовала, как капля краски скатывается вниз, проникает в нее. Она не могла произнести ни слова. Новое ощущение занимало все ее существо.

Кадис начал расписывать холст, жадно, нежно, отчаянно, со всей силой внезапно пробудившейся нежности. В неодолимом томлении тела и души. Вожделение, порожденное красотой его ученицы, выплескивалось на белый холст, превращаясь в произведение искусства.

Что же ему еще оставалось, если он до отчаяния боялся приблизиться к девушке, чтобы не разрушить чар?

Больше красок, цветов, мазков.

Ослепленный безумием художник метался от тела к холсту.

Сумятица и хаос. Кожа и холст, слившиеся воедино. Новые и новые капли скользили по телу Мазарин, лаская, тревожа, проникая в сокровенные места, презирая ее волю, стыдливость, смятение. Непрошеные гостьи скатывались за пояс джинсов и нежно касались пальцев ног; разноцветные реки сбегали по бедрам и пересыхали на ступнях, отдав все свои краски, а вместе с ними и жизнь.

Тишину нарушил его звучный, словно виолончель, голос:

— Мазарин...

Ученица подняла на учителя сияющий, полный обожания взгляд. О чем еще он ее попросит?

— Сними джинсы.

Это было форменным безумием. Игра зашла слишком далеко; Мазарин не знала, что и думать. Голова шла кругом.

Девушка не двигалась.

— Мазарин... — повторил Кадис. — Сними джинсы... Пожалуйста...

16

Чем меньше времени оставалось до выставки, тем больше заваленная обломками скульптур мастерская Сары Миллер походила на смесь больницы для бедных с импровизированным моргом. Некоторые работы вышли столь реалистическими, что художнице пришлось спрятать их, дабы не отвлекаться.

Небывалая экспозиция под открытым небом должна была открыться через двадцать дней, в начале октября. Ателье Сары превратилось в проходной двор, по которому, среди компьютеров, объективов и угломеров, денно и нощно бродили толпы специалистов, в высшей степени владевших искусством пустой болтовни. Команда ассистентов непрестанно гримировала, умывала, рассаживала, поднимала и укладывала разношерстных персонажей, каждый из которых был призван воплощать ужасы парижского дна.

Из всех этих "ужасов", исключая живописного клошара и полумертвую старуху, самое сильное впечатление, безусловно, производил субъект с мутными глазами, чей туманный, рассеянный взгляд охватывал все вокруг и ничего не видел.

Сара успела щелкнуть затвором объектива, прежде чем Мутноглазый запахнул рубашку, и запечатлела то, что так напугало ее помощницу: круглый шрам, в котором искушенный глаз мог узнать очертания старинной печати. Словно кто-то прижег беднягу раскаленным железом у самого сердца, превратив его кожу в сплошную вздыбленную корку. Этот снимок, вне всякого сомнения, должен был стать украшением выставки. От трехмерного портрета незнакомца веяло жутью.