Анхела Бесерра: Музыка любви

Сплетясь в объятиях и нежно улыбаясь друг другу, они лежали на полу, торжественные и безмолвные, в белоснежном облачении новобрачных.

Дверь пришлось выбивать под опасливые комментарии соседей насчет подозрительной тишины в квартире. Вот уже несколько дней Жоан Дольгут не выходил за хлебом. Неслышно было и звуков его старенького рояля, к которым все уже давно привыкли. Должно быть, тела лежали на темной кухне двое или трое суток, но от них все еще веяло свежим пылом несбывшейся любви.

Лучи заходящего солнца пробивались сквозь жалюзи, и маленькая квартира словно утопала в багровой дымке.

Инспектор Ульяда и его помощник распорядились заснять трупы, и вспышки со всех сторон нарушили покой усопших. Их свадебные снимки делал незнакомый фотограф из отдела убийств. На дряхлом проигрывателе безостановочно крутилась пластинка со свадебным маршем. Только Кончита Маредедеу, соседка Дольгута с незапамятных времен, что-то говорила, стоя у двери, — полицейские уже загородили проход липкой лентой и принялись оповещать родных.

Окоченевшая рука невесты сжимала увядший букет белоснежных роз, которые Жоан в строжайшей тайне заказал для нее у своего друга, цветочника с Рамблы [1] Рамбла — длинный бульвар в Барселоне, состоящий на самом деле из целого ряда бульваров, каждый из которых носит свое название. (Здесь и далее — Прим. перев.). . Их аромат все еще витал в воздухе, несмотря на сильный запах газа из открытой духовки. Ульяда ничего не трогал, только распахнул окна, запертые на все задвижки. Свежий ветер ворвался в помещение, унося с собой испарения смерти и растрепав по пути седые волосы невесты, выцветшие от старости и тоски о долгих потерянных годах.

Кончита категорически утверждала: она никогда не видела, чтобы кто-либо приходил в гости к Жоану Дольгуту, — и это притом что даже дверной глазок изнывал от ее назойливого соглядатайства. Ведь не зря она гордилась тем, что знает все обо всех, и слыла в родном квартале Шерлоком Холмсом местного розлива.

Нет, никогда она покойницу не видела и слыхом о ней не слыхивала. Эта женщина не из нашего квартала, не из нашего прихода и вообще не из окрестностей Борна [2] Борн — исторический квартал Барселоны. .

Когда соседка закончила в десятый раз пересказывать одно и то же, инспектор, утомленный ее жадным любопытством, вручил ей свою визитную карточку и велел отправляться домой. Если вспомнит что-нибудь полезное, пусть позвонит ему.

Только полицейские принялись за тщательный обыск квартиры, как к дому подъехал темно-серый «мерседес», которым управлял шофер в форменной фуражке и перчатках. Элегантно одетый мужчина выскочил из машины, раздраженно поглядывая на часы: из-за печального известия он вынужден был прервать собрание акционеров. Ульяда, заметив его из окна, сразу понял, что через несколько секунд они встретятся лично. «Это, должно быть, сынок покойного, — подумал он. — Ишь ты какой, денег-то, видать, куры не клюют».

Очевидное благосостояние сына как-то не вязалось с убогим жилищем отца.

Инспектор поздоровался с Андреу Дольгутом и, прежде чем провести его на кухню, кратко объяснил, что произошло.

Длинная фата невесты тянулась из кухни до гостиной и там еще целиком покрывала пол. Метры и метры тончайшего, искусно вышитого кружева — словно каскады иллюзий, разбившихся о паркет. Соледад Урданета сама себе вышивала подвенечную фату в долгие бессонные ночи, оживляя чувства давних лет над пяльцами, на которых потихоньку расцветали маргаритки.

В комнате царил безукоризненный порядок: все расставлено по своим местам и подготовлено для маленького пира. На обеденном столе поднос с двумя пустыми бокалами для шампанского. В ведерке с растаявшим льдом — еще не откупоренная бутылка «Кодорнью». Трехэтажный свадебный торт, облитый белой глазурью, как любила Соледад, и украшенный сверху сахарными фигурками новобрачных.

Впервые за много лет Андреу Дольгут переступил порог этой квартиры, удостоил своим посещением одинокое убежище престарелого родителя. Он так стыдился нищеты, которой вдоволь хлебнул в детстве, что, когда начал хорошо зарабатывать, отрекся от всего, о ней напоминающего, включая родного отца. Даже фамилии своей он стеснялся, хотел было взять себе новую, звучную — Бертран, например, или Монтолью, — но потом неохотно признал, что фамилия ничего общего не имеет с личными достоинствами, и в конце концов превратился в просто Андреу.