Колин Джонсон - Новые рассказы Южных морей

Падаю, падаю. Небо с силой выталкивает меня из себя. Я лечу вниз, и вот уже совсем близко черная земля…

Просыпаюсь с колотящимся сердцем и сижу, не двигаясь и вспоминая. Уже день, а я в этой норе. Дольше тут нельзя оставаться. Болтаю с сумасшедшим ниггером, а фараоны прочесывают заросли, ищут меня. Пора сматываться. Я убил фараона, и меня поймают, если я не буду умным и хитрым. Надо сориентироваться и идти на восток. Украсть машину, если удастся, и бежать из штата… На востоке я сумею затеряться. Отращу бороду. Переоденусь. Они не пощадят того, кто убил фараона. Но мне его не жаль. Фараоны заслуживают смерти, хотя большинство людей смотрит на это по-другому, и теперь весь мир будет против меня.

Оглядываю лачугу. На перевернутом ящике продавленная миска, пара ложек, большой нож и треснувшая чашка с несколькими шиллингами. Высовываю голову наружу и, щурясь в белых лучах полдневного солнца, осматриваюсь. Старика не видно. Может, старый ублюдок пошел на меня доносить. Надо было быть дураком, чтобы довериться ему. Пора запомнить: никому нельзя доверять.

Беру из чашки деньги и засовываю их в карман. Вчерашняя добыча вся в целости, но мне понадобится много денег, очень много. Не могу решить, брать нож или оставить, когда до моих ушей доносится какой-то шум, и я опять выглядываю из лачуги. Старый чудак идет по поляне и тянет жалобную песню аборигенов, а на палке у него висят несколько кроликов. Песня действует мне на нервы. Я бросаю нож и затыкаю уши.

Он медленно идет к костру, кладет на землю кроликов, потом заглядывает в лачугу.

— Я ходил к капканам, — говорит он. — Вот принес на обед свежее мясо.

Я выползаю наружу и встаю на ноги.

— Мне пора.

Сейчас он спросит «Куда?» — но он только кивает головой и говорит:

— Тебе далеко идти, сынок. Поешь лучше, когда-то ты еще будешь есть.

Я смотрю на безвольные пушистые тельца около костра.

— Мне пора.

Он подходит, берет в руки котелок, нюхает, кивает головой и накладывает еду в миску. Я ем стоя, а он идет к лачуге, выносит оттуда нож и принимается свежевать кроликов. Потом я ставлю миску на землю, и он опять улыбается мне.

— Подожди, — говорит он поднимаясь. — У меня есть несколько монет. Они тебе пригодятся.

Я застываю на месте как вкопанный. Он возвращается с пустой чашкой в руках. Он спокойно разглядывает меня, и я чувствую, как он читает у меня на лице всю мою жизнь. Всю, сколько я сам помню, и даже раньше. Ну и что? — говорю я себе. Что мне в этом старом, нищем аборигене?

Привычно усмехаясь, я смотрю прямо ему в глаза. Они похожи на влажные выцветшие опалы, но взгляд их ясен и печален. Он не судит меня, только смотрит, какой я есть. Я чувствую, как кровь заливает мне шею, лицо, и опускаю голову. Ни с кем и никогда я не испытывал ничего похожего. Ни с кем. Ни с судьей, ни с приставленным ко мне полицейским, ни с братьями, когда они кричали о всевидящем оке господнем. Даже когда смотрел на несчастное лицо матери.

Достаю из кармана деньги и кидаю их в чашку.

Он качает головой.

— Забери их, сынок. К чему они мне?

Он ставит чашку на землю, потом садится скрестив ноги и опять принимается за работу. От стыда хочется бежать, спрятаться в зарослях, но что-то держит меня здесь. Он опять затягивает песню, ласковую, как жужжание пчелы, потом слова складываются у него на губах, и он обрывает пение.

— Ты знаешь эту песню, сынок?

— Кажется, я ее уже где-то слышал.

— Ты видел ее во сне, — говорит он. — Это песня твоей родины.

— У меня нет родины. Я всюду чужой.

— Она навсегда с тобой, — говорит он. — Ты уходишь, но она остается в тебе. — Он хлопает себя руками где-то под ребрами. — Внутри. И ты видишь во сне свою родину и эту песню. Я слушал, как ты пел ее во сне.

— Я видел сон. А проснулся и забыл его. Кажется, что-то падало.

— Может, это твоя бабушка научила тебя, когда ты был совсем маленьким. В пустыне. — И он делает движение подбородком, будто показывает, где она.

— Не помню я никакой бабушки.

— Хорошая была женщина, — говорит он, — черная совсем. Ни капли белой крови.

— Ты знал ее? — спрашиваю я.

— Моя сестра, — только и отвечает он. Потом кивает. — Она, наверно, и дала тебе эту песню.

Я хочу уйти, но что-то удерживает меня здесь.

— А что она означает? — спрашиваю я.

— Она из Времени Сновидений, — говорит он. — Кот хотел жить столько же, сколько старая ворона. «Почему ты не умираешь?» — спрашивает он. «Я лечу высоко-высоко к луне. Там опять становлюсь юной и возвращаюсь обратно». Кот очень опечалился. «А у меня нет крыльев». Тогда старая ворона засмеялась вот так: «Карр, карр. Тебе не нужны крылья. Ты и так полетишь. Давай, лети!» Вот.