Владимир Шинкарев - Конец митьков

Уже возвращаясь, в лютый мороз мы стояли в сугробе на берегу Байкала, под Иркутском, и Дора развеселилась: ну и пейзаж! Гонконг! Точно как в Гонконге!

Пейзаж выглядел странно: на поверхности сверкающего Байкала ни льдинки, и на другом берегу снега не Разглядеть, только горы синеют сквозь солнечное марево.

Решили Митю разыграть, — вероятно, именно сильный мороз надоумил: раздевшись, мы уселись в сугроб якобы на пляже. В руках много банок с пивом (которое в Ленинграде на вес золота), обмякли, рты раззявили, демонстрируем, как жарко. Дора сделала фотографии чуть снизу, чтобы снег под нами в кадр не вошел. К этим фотографиям гонконгского пляжа было убедительное дополнение, снимки в международном аэропорту Шереметьево. Митьки со скучающим, пресыщенным видом слоняются по «duty free», среди штабелей баночного пива и постеров с рекламой «Marlboro». Все вокруг блещет пластиком, металлом и шутовскими огнями — безукоризненная заграница, похлеще, чем в кино показывают.

Перед тем как давать Мите показания, мы четко обговорили сценарий, придумали выразительные мелочи: сколько стоит гонконгский доллар, что из шмудаков привезли. Мало-мальски грамотный человек спросил бы первым делом — каким образом можно оформить в Хабаровске заграничные паспорта, откуда визы, —да темные мы еще были. Никто не бывал за границей. Наплели что-то про Дорино всемогущество.

Митя поверил Всех быстро обзвонил, сверил показания. Говорил сухо, равнодушно. Не реагировал на известие, что Вася Щетинин, поехавший, в сущности, вместо Мити, сумел даже купить видеомагнитофон, а мы, ленинградские митьки, дурачье, в основном всё пропили. А привезли — да так, по двухкассетному магнитофону, еще всяких мелочей... (Напомню, что кассетный магнитофон был тогда у одного только Фила. О видеомагнитофоне мечтать было просто глупо: ясно, что это венец всего жизненного пути человека, выше нет ничего и никогда.)

Предполагалось, что Митя спросит: а мне что привезли? Тут нужно было цинично отвечать, что, мол, прости, браток, как-то не сообразили, везли тебе баночного пива, да все в самолете выпили, вот жвачка осталась, хочешь жвачки? Как дети; захотели посмеяться над слабостями товарища... Митьки не склонны к плебейским розыгрышам ради зубоскальства, да уж больно удачно все совпало. Но даже не спрашивал ничего Митя, молчал; подумалось—раскусил нас сразу. Или кто-то не выдержал, расхохотался?

Где-то через неделю я встретился с Борей Смеловым, Митиным отчимом.

— Что, Боря, поверил Митя в Гонконг?

— Так вы были там или нет?

— Конечно не были.

— Ну вы и звери. Митя по полу катался, кричал. «Скорую» хотели вызывать.

Сразу и «скорую»... Наверное, Борька преувеличил: смейся, мол, злодей. Было не смешно, а довольно противно. Жизнь и так ужасна, и есть же сила жестокости вдобавок имитировать ужасы, розыгрыши устраивать.

Я не утверждаю всерьез, подобно Шопенгауэру, что жизнь ужасна, но у меня в то время была присказка: почему жизнь так ужасна? Этой фразе меня научила моя дочь Оля в следующих обстоятельствах.

В пять лет Оля стала самостоятельно выходить гулять. Я надел на нее валенки и желтую шубу; она ушла, но вернулась что-то очень быстро — минут через пятнадцать.

— Что, Оля, холодно?

Она, не отвечая, пребывала в глубокой задумчивости.

— Ты почему так мало гуляла?

Оля жестами попросила не приставать, дать времени какую-то мысль разрешить. Додумав, она подошла ко мне и обратилась с вопросом:

— Папа, почему жизнь так ужасна?

Я пришел в смятение — глубоко копает моя дочь! — и после осторожного разговора воссоздал случившееся.

Оля вызвала лифт. Пришел грузовой лифт, она, несмотря на указание пользоваться только обычным лифтом, вошла, нажала кнопку первого этажа, двери закрылись, но лифт не тронулся. Погас свет.

Вес пятилетнего ребенка слишком мал, и лифт вел себя так, как если бы был пуст. Несколько минут, быть может, минут десять, Оля стояла во тьме и молчании смиренно ожидая, как судьба дальше сложится. Наконец кто-то вызвал лифт и тем освободил ее — Ольга отправилась домой думать и делать выводы. Кстати, сейчас моя дочь заканчивает философский факультет университета. (Я сообразил, что зимой 1988 года ей не было еще пяти лет. Значит, я сам ее научил этой фразе?)

С Митей интересно. Даже когда ничего не происходит, когда все молчат — интересно за ним наблюдать, как за необычным зверем, например тапиром. Много огорчений бывает, унижений, противно бывает, но не скучно. Да не только огорчения — бывает, и обрадует. Однажды куртку мне подарил, еще до митьков, — как я любил эту куртку! Картины мне свои дарил, тоже до митьков. И даже сравнительно недавно: в 1997 году Лобанов с Митей приезжают из Москвы. Лобанов сообщает, что нашелся покупатель на мою картину, они с Митей, как посредники, берут себе по десять процентов, согласен ли я? Разумеется, согласен, но в разговор вступает Митя: «Какие десять процентов? Я с братков процентов не беру!» Лобанов улыбнулся криво, помолчал. Взял свои десять процентов. А Митя не взял, не захотел наживаться на товарище. Вот тебе и собиратель!