Леонид Якубович - По чуть-чуть…

В поезде я могу ехать только до Питера и то, привязав себя к полке, чтобы не соскочить в Бологом или не дёрнуть стоп-кран где-нибудь по дороге. Америку, Канаду, Сахалин я вряд ли когда-нибудь ещё увижу хоть раз, потому что, как пассажир могу лететь не более двух-трёх часов, после чего начинаю выгрызать иллюминаторы.

Однажды я научно определил предел моего терпения. Восьмой этаж. Я живу на девятом. В лифте я могу ехать только до восьмого, потом выхожу к чёртовой матери и иду дальше пешком.

Больше всего, я ненавижу себя, когда начинаю чихать или, извините, стою возле писсуара в туалете. Меня выводит из себя то, что это всегда начинается не вовремя, само собой, и я никак не могу повлиять на процесс. Серьёзный разговор, свидание, встреча со зрителями, вдруг ни с того ни с сего начинает чесаться в носу и ты своим «апчхи» достаешь до шестого ряда. Или еще хуже: вдруг начинаешь пританцовывать на месте, суча коленками и страшно жалея, что ты не дворняга и не можешь задрать ножку у ближайшего столбика. При этом, твой собеседник, глядя на твои выпученные глаза и конвульсии, сначала думает, что ты припадочный, а потом, поняв в чём дело, начинает дёргаться вместе с тобой, потому что это заразное. И вы, толкаясь, несётесь в одно и то же заветное местечко с криком «О-о-о!!»

Я могу существовать только в ритме разминки КВН, в котором прошли десять лучших лет моей жизни – тридцать секунд, вопрос-ответ. Это хорошо и плохо. Хорошо, потому что с тех времён у меня выработалась просто-таки звериная реакция, а плохо, оттого, что я перессорился практически со всем начальством. Оно любит говорить не потому, что хочет донести до тебя, что-то важное, а для того, чтобы ты ощутил величие момента. Оно любит, чтобы его слушали. Оно любит, что – бы его слушали внимательно и долго. А по моему лицу уже через тридцать секунд видно, что у меня готов ответ.

Короче говоря, на третьи сутки я окончательно озверел.

Дождь моросил не переставая. Туманом заволокло и плато, и вершины. Полёты по погоде отменили ещё позавчера. Было мокро, тоскливо и совершенно нечего делать. Сидеть в палатке надоело до смерти. А что там сидеть? Шесть кроватей в одной половине, десяток вешалок на верёвке, земляной пол и телевизор, который по большей части работает, как радио – звук есть, а изображения ни фига.

Я вышел.

Светало. Небо, хотя и хмурилось, но уже кое-где виднелись просветы.

Сверху сыпало какой-то микроскопической водяной пылью.

Я стоял, закрыв глаза и подняв воротник меховой куртки, и курил.

Да и куда смотреть-то. Я и так знал, что увижу.

Передо мной – плац. Справа небольшая бетонная трибуна для торжественных мероприятий и флагшток. За трибуной – несколько штабных домиков. Потом резкий спуск вниз и ущелье. Там внизу Аргун.

По ту сторону ущелья – хребет.

На плацу, слева десятка три армейских палаток с трубами от переносных печек.

За ними круто уходит вверх склон.

Впереди за плацем, на холме недостроенный длиннющий то ли жилой дом, то ли армейский склад. Рядом вертолётная площадка для двух бортов.

За моей спиной – остатки какой-то сторожевой башни и за ней стрельбище.

Всё!

Я докурил, бросил окурок в урну и посмотрел на часы. Было без пяти семь.

И я пошёл к Ивану.

Командир отряда, полковник Иван Агеенков был человеком совершенно необыкновенным. Необыкновенным в том смысле, что выглядел он абсолютно киношно. Причём не из современного кино, а именно из советских фильмов тридцатых годов. Коренастый, словно отлитый из металла с типично русским лицом и потрясающей улыбкой. Форма шла ему невероятно и сидела на нём идеально, без единой морщинки. Я однажды, потом уже видел его в штатском, это было совсем не то. То есть, совсем.

Уважали его в отряде все и офицеры, и прапорщики, и солдаты.

Это чувствовалось. В обращении, в тоне, во взглядах, даже в том, как о нём говорили в его отсутствие.

Иван сидел за столом в небольшой штабной комнате и говорил по телефону.

Кивнул мне и жестом показал на стул, в смысле садись, пей чай, я сейчас.

Я сел.

Иван говорил по телефону. На столе шипела переносная рация. Сквозь писк и треск доносились чьи-то голоса. Иногда писк вдруг прекращался и отчётливо доносились какие-то доклады и сообщения.

За окном где-то бухтел дизель.

– Ну? – спросил Иван, положив трубку. – Чего в такую рань?

– Иван. – Сказал я. – Пошли меня куда-нибудь!

– То есть?

– Куда-нибудь. На задание на какое-нибудь... В засаду... Или я повешусь тут, или сбегу, ты меня знаешь.