Янн Мартел - Жизнь Пи

Как ни странно, прошла уйма времени, прежде чем я наконец глянул, что же происходит в шлюпке. Гиена напала-таки на зебру. Пасть у твари была вся багровая, а челюсти перемалывали кусок шкуры. Глаза мои стали невольно высматривать место укуса – какую часть урвала себе гиена. И тут я чуть не задохнулся от страха.

У зебры не хватало сломанной ноги. Гиена оторвала ее и утащила на корму, в закуток позади зебры. С оголенной культи свисал только жалкий клок кожи. Рана все кровоточила. Жертва сносила боль терпеливо, не проронив ни звука. Единственным ощутимым свидетельством ее мучений был непрерывный дробный звук: она стучала зубами. Меня обдало волной ужаса, отврашения и злости. Я возненавидел гиену лютой ненавистью. И стал подумывать, как бы ее прикончить. Но так ничего и не придумал. Да и злость быстро прошла. Скажу по чести, недолго жалел я и зебру. Когда твоя собственная жизнь висит на волоске, жалость тотчас уступает место страшному эгоистическому чувству – жажде самосохранения. Жаль, конечно, что это большое, сильное животное так мучилось – а страдать ему, верно, предстояло долго, – но тут уж ничего не поделаешь. Я пожалел ее, пожалел – и перестал. Не скажу, что горжусь собой. Если честно, мне до сих пор противно об этом вспоминать. Но я не забыл бедную зебру – что ей пришлось пережить. И поминаю ее в каждой молитве.

Между тем Апельсинка по-прежнему не подавала никаких признаков жизни. И я снова принялся пожирать глазами горизонт.

Пополудни ветер чуть окреп, и я сделал кое-какие наблюдения касательно шлюпки: несмотря на загрузку, осадка у нее была совсем небольшая, наверное, потому, что груз весил меньше того, на который она была рассчитана. Надводный борт – если считать от морской поверхности до планширя – выступал из воды целиком, так что залить нас могло только при сильном волнении. Однако это означало и то, что, каким бы концом шлюпка ни обратилась к ветру, ее все равно развернуло бы лагом – бортом к волне. При малом волнении это еще куда ни шло – волны лишь слегка били в корпус, зато при сильном они колошматили шлюпку почем зря, заваливая то на один борт, то на другой. И от беспрестанной тряски меня здорово мутило.

Наверное, в другом положении было бы полегче. Я соскользнул по веслу вниз и опять примостился на носу. Сел лицом к волнам, так, чтобы вся шлюпка оставалась слева. Так я оказался ближе к гиене, но та вроде притихла.

Покуда я вот так сидел и глубоко дышал, силясь побороть тошноту, я заметил Апельсинку. Мне-то казалось, что она затаилась на носу, под брезентом, прячась от гиены. Но не тут-то было. Она сидела на боковой банке, у того самого места, где носилась гиена, когда наворачивала свои круги. От меня ее скрывал выступ скатанного брезента. Но стоило ей приподнять голову всего на дюйм, как я тут же ее увидел.

Мне стало любопытно. Захотелось рассмотреть ее поближе. Невзирая на качку, я встал на колени. Гиена посмотрела на меня, но не шелохнулась. А вот и Апельсинка. Она сильно cгopбилась, вцепилась обеими руками в планширь, а голову свесила на грудь. Рот был открыт, язык вывалился наружу. Ей явно не хватало воздуха. Несмотря на свое бедственное положение и на подкатывавшую к горлу тошноту, я не смог удержаться от смеха. То, от чего страдала Апельсинка, можно выразить в двух словах: морская болезнь. В голове у меня тут же возник образ нового вида – редкого морского зеленого орангутана. Я снова сел. Бедняжка страдала совсем как человек! Подмечать человеческие черты у животных – занятие довольно забавное, благо мы с ними так похожи. Обезьяны – наша чистейшая копия, зеркальное отражение в мире животных. Оттого-то они и пользуются таким успехом в зоопарках. И я опять рассмеялся. Да так, что даже за живот схватился, удивляясь самому себе. Ну и ну! Целый вулкан радости извергся из меня этим смехом. Апельсинка не только развеселила меня, но и избавила от морской болезни: теперь она страдала за нас двоих. А я чувствовал себя лучше некуда.

И снова принялся обшаривать глазами горизонт, исполнившись больших надежд.

Кроме морской болезни, Апельсинку больше ничто не беспокоило: как ни странно, на ней не было ни царапины. Она сидела спиной к гиене, словно чувствуя, что та ей ничем не угрожает. В шлюпке сложилась на редкость причудливая экосистема. Поскольку в естественных условиях гиена с орангутаном не встречаются – гиен на Борнео отродясь не бывало, равно как и орангутанов в Африке, – никто не знает, как они повели бы себя, окажись вместе. И мне казалось совершенно невероятным, даже немыслимым, что эти плодоядные древесные обитатели и плотоядные обитатели саванны могут занять соседние ниши и жить, не обращая друг на друга никакого внимания. Гиена, конечно, почуяла бы в орангутане добычу, после которой еще долго пришлось бы отрыгивать шерсть огромными комьями, зато куда более лакомую, чем какая-нибудь выхлопная труба, да и куда более притягательную, особенно на земле – не на дереве. А орангутан, конечно же, учуял бы в гиене хищника и, всякий раз, слезая с дерева за упавшим наземь плодом дуриана, держал бы ухо востро. Но природа горазда на сюрпризы. И может, все сложилось бы иначе. Уж если козы могут подружиться с носорогами, почему бы орангутанам не ужиться с гиенами? Вот кто стал бы главной достопримечательностью любого зоопарка. Пришлось бы вывесить специальную табличку. Даже знаю, какую: «Уважаемая публика! За жизнь орангутанов просим не беспокоиться! Они сидят на деревьях потому, что там живут, а не потому, что боятся пятнистых гиен. Приходите в час кормежки или на заходе солнца, когда им захочется пить, и вы увидите, как они спускаются с деревьев и безо всякой опаски разгуливают по земле под носом у гиен». Папе бы понравилось.