Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

Но где эта стерва? Снова натыкаюсь на что-то. На этот раз на скамью. Искать ее здесь бесполезно. Ну и что толку даже если я найду ее, любопытную козу?

А может быть, она что-то стащила?

Сквозь открытую входную дверь брезжит белесая темнота. Я снова выхожу наружу и открываю дверцу своей машины. Нет. На первый взгляд вроде бы все на месте. Однако на сей раз я запираю машину. «Береженого бог бережет», — говорю я себе.

Затем я еще некоторое время стою у входа в школу и жду. Жду, сам не знаю чего. Что снова появится эта девчонка? Идиот! Можешь ждать до бесконечности. Она здесь прекрасно ориентируется и давным-давно смылась через какую-нибудь другую дверь… Однако не пора ли в конце концов появиться и этому самому профессору Флориану? Или еще кому-нибудь. Что за странная шарашка здесь? Злой, как черт, снова вхожу в главное здание. В темном холле оглушительно гремят мои шаги.

Никак не могу найти свои спички. Ощупью продвигаюсь вдоль стены и замечаю, что холл — круглый, с лестницей, ведущей наверх, посередине. Когда-нибудь я наткнусь на выключатель или какую-нибудь дверь?

Ага, вот и дверь. Я нащупываю ручку и нажимаю ее вниз. Дверь открывается. В комнате, в которую я попал, опущены шторы. Под торшером у стола сидит маленький мальчик, играет с маленькими фигурками и поет: «Господин капитан, господин капитан, как делишки у вашей жены?..»

Помещение обставлено как жилая комната. Старинная мебель. Мягкий свет высвечивает мальчика и стол, на котором он играет.

— Здравствуйте, — говорю я.

В ответ ни звука. Мальчик продолжает играть и петь: «…И немыта она, и нечесана, и грязнее последней свиньи!»

Только сейчас я увидел, как мал он ростом. С метр сорок. Если встанет. И сидит он так, будто все время пытается достать коленями подбородок. И мне становится прямо-таки дурно, когда я вижу, что он вовсе ничего не пытается, а что просто весь его позвоночник искривлен — да еще как искривлен!

Голову он держит криво — левой щекой почти на плече. Можно сказать и так: левое плечо поднято к щеке. Этот светловолосый и бледнолицый малыш с сияюще-голубыми глазами весь невообразимо искривлен. Я получаю возможность разглядеть его лицо после того как во второй раз поздоровался. Он встрепенулся и поднял руки, защищая лицо. В его голубых глазах был откровенный страх.

Куда я попал? Что здесь такое? Сумасшедший дом?

— Ты что? — говорю я. — Я же тебе ничего не сделаю!

Но он застывает, словно парализованный, держа руки перед лицом, с коленями, прижатыми к телу.

— Ты не видел тут девчонку?

Он мотает головой.

— В нижней юбке? Ростом с меня? Она должна быть где-то здесь.

Он пожимает своими кривыми плечами. Его нижняя губа начинает трястись.

— Ты что? Чего так боишься?

— Я всегда боюсь, — говорит он очень тихим тонким голоском.

— Кого?

— Всех людей.

— Почему?

— Потому что все люди свиньи, — отвечает маленький калека. — Нужно все время быть начеку. — Он опускает руки и рассматривает меня. Его глаза загораются. — А ты кто такой? Новичок?

— Да.

— А я уже здесь целых два года.

— А почему ты здесь и один? Ты разве не ездил домой на каникулы?

— Нет, — говорит он и отталкивает от себя куколок, которыми играл, таких маленьких, красивых куколок. — Я оставался здесь.

— На все лето?

— Да. И еще пара ребят: Сантаяна и Ной. И еще Чичита. Но с теми было проще. Они не могли поехать домой. А мне пришлось сначала порезать вены, чтобы до них дошло.

— Что дошло?

— Что я хочу остаться здесь.

— Ты порезал вены?

Он протягивает мне свою тонюсенькую левую ручонку, и я вижу два красных свежих шрама.

— Осколком стекла, — поясняет он. — В ванне. Древние римляне всегда так делали, правда? В горячей воде. Мы проходили это по истории. Но я забыл запереться. Один зашел ко мне. Я был уже почти ех [39] Мертв ( лат .). . Доктор Фарбер выходил меня. И тогда шеф сказал, что я могу не ехать домой. Клево, а?

— Да, — говорю я, — это ты здорово придумал.

— Конечно, лучше бы я действительно умер.

— Почему?

— Из-за моей матери.

— То есть как — из-за матери?

— А-а. Если бы я умер, то ей пришлось бы поплакать по мне.

Входит старая дама. Точнее говоря, она пробирается ощупью. Жутковато наблюдать, как она внезапно возникает из темноты лестничной площадки и находит дорогу, притрагиваясь дрожащей правой рукой то к тумбочке, то к креслу. Она немногим выше маленького калеки, и ей наверняка далеко за шестьдесят. На ней очки с такими толстыми стеклами, что сквозь них кажется, будто ее глаза выпучены, как у лягушки. Она, должно быть, полуслепа — эта старенькая дама.