Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

Хорек гладит Геральдину по теперь уже гладко причесанным волосам, улыбается (наверняка потеет) и говорит:

— Мне кажется, фройляйн Ребер, что болезнь сделала вас совсем другим человеком.

— Я надеюсь, господин доктор, — отвечает Геральдина.

Вольфганг вручает ей большой букет желтых цветов.

— От всех нас, — говорит он. — Мы скинулись. А Ханзи купил внизу, во Фридхайме. Он подал идею.

Ханзи!

Цветы, купленные убийцей. Во всяком случае, тем, что пошел на убийство тогда у обрыва.

Ханзи!

Он улыбается, весь сияя.

— Ведь ты едва не стала такой, как я, — говорит маленький мерзавец, у которого на совести фройляйн Хильденбрандт, и кротко улыбается. На глазах у ребят и учителей он прижимается к Геральдине. — Поэтому я все время думал о тебе. Я так хотел, чтобы хоть ты могла ходить прямо!

За это он получает еще один поцелуй!

Все растроганы.

Только Ной, стоящий рядом со мной, говорит:

— There is something wrong here [152] Что-то здесь не то ( англ. ). .

— Что не то?

Он пожимает плечами.

Это, так сказать, лишь одна плоскость, в которой разворачивается действие. Ее границы я узнаю на следующий день после обеда, когда встречаю Геральдину. Можно ли сердиться на человека за то, что он хочет отомстить за то, что его разочаровали, предали, бросили? Боюсь, что нет. Думаю, что да.

Но ведь я думаю только то, что мне хотелось бы.

Итак, на следующий день, после обеда, за десять минут до начала урока, Геральдина говорит, стоя под заснеженными деревьями в зимнем, словно из сказки братьев Гримм, лесу…

— …А ты глупыш!

— Почему?

— Если бы ты видел себя, когда я приехала… Белый, как полотно, от страха!

— Я не испытываю никакого страха.

— Только слепой мог этого не заметить! Но ты не бойся, Оливер.

На ней черные узкие брюки, лыжные ботинки и куртка. Ни грима, ни помады. Никаких украшений.

И глаза у нее совершенно невинные. С деревьев время от времени срывается снег. Ш-ш-шлеп! Мы одни в лесу. Голос Геральдины тих и мягок.

— Когда ты был у меня, я сорвалась. И наговорила кучу глупостей. Это было подло с моей стороны, по-настоящему подло… Я сказала тогда, что хочу разоблачить ту женщину, которую ты любишь, и опозорить… ее и тебя…

Снова с дерева сыплется снег.

— …Это была ревность. Ты должен понять.

— Конечно.

— Вот опять ты делаешь такое лицо! Я же сказала тебе: не бойся! Уже тогда, как только ты вышел из комнаты, я стала жалеть о каждом сказанном слове. Мне хотелось плюнуть себе самой в лицо. Конечно же, я не стану за тобой шпионить. Конечно же, я не буду пытаться узнать, кто эта женщина. Это было бы самым грязным, самым низким, правда же? Почему ты молчишь?

— А что мне сказать?

— Значит, ты мне не веришь.

— Нет.

Тут она начинает плакать, всхлипывать:

— Поделом мне… так мне и надо… я вела себя как шантажистка… Оливер… прошу тебя, Оливер, верь мне…

Ни слова не говоря, я поворачиваюсь и ухожу.

Вечером в «Родниках» у меня состоялся разговор с Ханзи.

— Послушай, Геральдина снова здесь…

— Тоже мне новость! Разве я виноват, что она так быстро поправилась?

— Я не о том. Она ревнует.

— Да что ты говоришь!

— Оставь этот тон. Ты мне брат? Разве мы не понимаем друг друга? (Вынужден я спрашивать эту змею.)

— Не могу пожаловаться.

— Так вот! Если она в своей ревности попытается выспросить у тебя насчет этой женщины, ну, и все такое…

— Ты что, парень? За кого ты меня считаешь? Да я скорее дам отрезать себе язык, чем скажу хоть одно единое слово! Да еще кому — Шикарной Шлюхе! Кроме того, она уже тебя списала.

— Что?

— Так ведь к вам в класс после Рождества пришел новенький — или нет?

— Да, Йенс Ларсен.

Это норвежец, восемнадцати лет, голубоглазый блондин, выше меня ростом, очень симпатичный.

— Ее пассия. Не пройдет и трех дней, и она… — Ханзи выбирает самые вульгарные слова, чтобы выразить то, что не позже, чем через три дня, Геральдина сотворит с Йенсом. — Три дня, вот посмотришь, и ни минутой позже. Давай поспорим! На пачку сигарет — идет?

— Ты считаешь, что Геральдина и Йенс…

— Считаю! Считаю! Ты что, с луны свалился? Я же тебе говорил: погоди, появится новичок, и тебе тут же будет дана отставка! Раз — и все!

Так оно и есть. В следующие дни Геральдина часами где-то пропадает с Йенсом. У светловолосого норвежца такой вид, словно кто-то открыл ему рай. Во всяком случае, если не рай, то нечто подобное этому небесному царству блаженства ему, видать, и вправду кто-то показал. Нашелся, стало быть, кто-то такой. Кто-то такая. И если у них все будет хорошо и будет продолжаться…