Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

Бараки еще сохранились. В них живут люди, свободные люди. У входа на территорию стоит желтая телефонная будка. Чтобы живущие здесь тоже могли говорить по телефону. Люди, жившие в лагере до 1945-го, не имели такой возможности. Налицо один из показателей прогресса человечества.

Между бараками натянуты бельевые веревки. Расхаживают женщины в платках, играют дети. В отдалении стоит часовня. Дорожки посыпаны черным шлаком.

Наш автобус остановился у входа в лагерь. У ворот нас ждал пожилой мужчина — наш гид. Он представляется нам:

— Моя фамилия Шрайнер. Я сам здесь был заключенным. Я вожу по лагерю посетителей. Их сюда приезжает много — в первую очередь иностранцы.

— А немцы?

— Тоже.

— Каково соотношение?

— На тридцать иностранцев один немец, — ответил бывший узник.

Кстати, он точно так же хромает, как наш доктор Фрай. Весь класс молча идет за ними.

Нет только Ноя. Он попросил разрешения остаться в интернате. Видно, что без него Вольфганг чувствует себя не в своей тарелке.

Фридрих Зюдхаус выглядит так, будто вот-вот взорвется. Он что-то бормочет себе под нос. Я не могу понять — что.

Прекрасная погода. Голубое небо. Прозрачный воздух. Ни малейшего ветерка. Мы идем к крематорию, к баракам. Здесь страдали тысячи и тысячи людей. Здесь терзали, мучили, пытали тысячи и тысячи. Вот крематорий. Здесь сжигали тысячи и тысячи. В получасе езды от Мюнхена. Меня охватывает ужас.

Мы слышим карканье ворон. Неожиданно я вижу перед собой барак, над входом в который висит вывеска: ТРАКТИР.

— Здесь есть трактир? — говорю я.

— Здесь два трактира, — отвечает Шрайнер. — Люди, живущие здесь, заходят сюда вечером попить пивка. Некоторое время на вывеске было даже написано: ТРАКТИР У КРЕМАТОРИЯ.

— Это неправда, — говорит Вольфганг, и я вижу слезы в его глазах. — Этого не может быть!

— И все же это правда, — спокойно возражает Шрайнер. — Хозяину пришлось закрасить последние два слова на вывеске только после того, как из Бамберга приехали несколько человек и стали протестовать. Он не хотел ничего плохого — бывший хозяин, — он просто хотел продавать побольше пива. Кстати, раньше это было дезинфекционное помещение.

— Что такое дезинфекционное помещение?

— Тебе же сказали — что трактир!

— Пошли дальше, — говорит доктор Фрай и, хромая, идет дальше вместе с хромающим Шрайнером впереди нас.

Дети играют мячами, волчками, обручами. У некоторых велосипеды. Из крыш торчат телеантенны. Но, поскольку лагерь такой громадный, это, как говорится, ничего не значит. Я воспринимаю все как одну громадную, навевающую ужас пустыню. И это в получасе езды от Мюнхена…

— Сейчас я покажу вам музей, — говорит хромающий Шрайнер. — Он находится в крематории.

В крематории стоят столы, на которых лежат открытки и брошюры. Есть еще несколько витрин с жуткими напоминаниями об этой преисподней. В углу стоит некое деревянное сооружение.

— Это один из так называемых козлов, — поясняет Шрайнер. — К ним привязывали узников и избивали плетьми.

Вольфганг плачет уже навзрыд. Вальтер пытается его успокоить:

— Прекрати, Вольфганг… Прекрати же!.. Все смотрят на тебя!

— Ну и пусть смотрят… пусть…

— Но ведь все это было так давно!

Так давно!

Шрайнер говорит:

— А вот одна из наших книг для отзывов посетителей, — и показывает на пульт, где лежит книга. Я хочу взять эту раскрытую книгу, но ничего не получается.

— Мы ее прикрутили, потому что одну из книг у нас украли, — поясняет Шрайнер. — Погодите, я сейчас принесу вам несколько других.

Он выходит и вскоре возвращается с полдюжиной книг в сером переплете.

— Сколько у вас бывает посетителей? — спрашивает доктор Фрай.

— Приблизительно полмиллиона в год, но, как я уже говорил, намного больше иностранцев, чем немцев.

Мы заглядываем в книги. Насколько я могу понять, записи в книге сделаны американцами, испанцами, голландцами, китайцами, японцами, израильтянами, арабами, персами, бельгийцами, турками и греками, но больше всего записей англичан, французов и, конечно же, немцев.

Вольфганг стоит у окна, повернувшись ко всем спиной, но по его вздрагивающим плечам видно, что он плачет. Он не хочет, чтобы это видели. Но это все равно видно.

А за окном, перед которым он стоит, простирается альпийский мир от Альгоя до Берхтесгадена.

Мне кажется, Вольфганг его не видит.

Вдруг мне вспоминается шеф. Он точно так же стоял у окна своего кабинета спиной ко мне, когда произнес: