Хуан Онетти - Избранное

И снова его охватило ощущение зимы и старости, жажда компенсировать чем-то эту черствость, это безумие. Он снова пошел по дороге на верфь, мелкими шажками огибая рытвины с топкой грязью, и наконец устремился к желтым огонькам домика. Поднявшись по трем ступенькам, Ларсен вошел, не снимая пальто и не видя женщины. Подбежали собачки, стали нюхать шедший от него запах холода; он их отогнал ногой, стараясь ударить по мордочкам, и случайно его лицо оказалось рядом с листком стенного календаря. Так он невольно узнал, что солнце зашло в 18.26, и что сейчас стоит полнолуние, и что для него и для всех нынче день Непорочного Сердца Марии.

Пахнуло холодом, это вошла женщина, но он услышал стук ее огромных туфель, когда она уже была на середине комнаты. Он повернулся к ней, чтобы снять шляпу. Возможно, все изменилось от имени Мария, которое лишь теперь дошло до его сознания, возможно, перемена произошла из-за лица женщины, ее глаз, ее улыбки под зубчатой пыльной короной прямых волос.

— Добрый вечер, — сказал Ларсен с медленным поклоном. — Сеньора. — И тут он почувствовал страх, подобный веянию холода, но какой-то иной, чем прежде. — Вот, проходил мимо, решил заглянуть к вам. Проведать. Я могу сходить в «Бельграно», принести чего-нибудь на обед. Или еще лучше: я был бы счастлив, если бы вы собрались с силами и мы пошли бы в ресторан и там пообедали. Домой я вас, конечно, провожу. А если Гальвес придет, мы ему оставим записку, две строчки. Видели луну? Светло как днем. Мы пойдем медленно, чтобы вы не устали. Наденьте что-нибудь на голову, будет роса.

Женщина не закрыла дверь, и Ларсен любезно обращался к ночному небу над ее густой шевелюрой, над ее глазами и улыбкой, бог весть зачем выгадывая минуты.

Тут был страх, но не такой, который он мог бы откровенно объяснить любому вновь обретенному другу, любому удрученному старому знакомцу, вдруг всплывшему из мрака небытия или забвения. «Наступает миг, когда нечто пустячное, незначительное заставляет нас пробудиться и взглянуть на мир как он есть». То был страх перед фарсом, ему уже неподвластным, страх перед первым ясным предупреждением, что теперь игра не зависит ни от него, ни от Петруса, ни от всех тех, кто до сих пор играл с уверенностью, что делает это для своего удовольствия и что стоит сказать «нет» — и игра прекратится.

Она стояла, опершись на стол, слегка наклонив вперед туловище, но с поднятой головой. Вокруг вяло прыгали собачки, стараясь достать до оттопыренного животом пальто.

Ларсен видел себя — как он, съежившийся, весь в черном, пятится к дощатой стене и черным цифрам на календаре, держа шляпу обеими руками, с добродушным, растерянным выражением лица. Ему подумалось, что лучше всего тут утешат покорность и неуклюжая шутка.

— Подумайте, какая ночь, сеньора. Так холодно, завтра вокруг будет все бело от инея. Но зато нам сообщили, что будет лунная ночь.

Он вздохнул, покачал головой и, тронув запястьем револьвер под мышкой, достал платок, провел им по лбу.

— Лунная ночь.

Собачки уже улеглись, но подымали ожидающие мордочки к фигуре женщины. Ларсен снова взглянул на нее — она стояла в той же позе, что и раньше, будто не слышала его и не видела. И улыбка была все та же — неподвижная, пустая, скорбная, но смотреть на нее уже было возможно, а из глаз исчезла всякая способность к шутке, укору или любопытству. Или, вернее, они смотрели с любопытством, двойным и безличным: она была не личностью, но действием, способностью смотреть, а то, на что смотрела — Ларсен, комната, желтый свет, легкий парок от дыхания, — это все были опорные точки, подтверждение некой уверенности.

«Начинается», — подумал Ларсен. Он опять поклонился, с грустной улыбкой произнес:

— Начинается.

Тогда она утвердительно кивнула и, подняв руку, сделала ему знак подождать. От натужного ее наклона стол заскрипел, затем она резко отвернулась от Ларсена.

Доносились обрывки далекой музыки, упрямо и отчужденно гудел мотор, приближаясь по дороге Стад. Женщина медленно обернула к Ларсену лицо, уже не такое страшное, с детской гримаской и заплывшими от слез глазами.

— Поклянитесь, что вы не оставите меня одну в эту ночь, и я вам скажу то, что вы хотите знать. Поклянитесь, что не оставите меня одну, пока сама не попрошу.

— Клянусь, — сказал Ларсен и поднял два пальца.

Она боязливо и неуверенно посмотрела на него.

— Хорошо. Я вас попросила, потому что мне хочется вам верить.

Все еще согнувшись, она подтянула к себе табуретку и села. Стоя возле календаря, Ларсен видел ее в профиль — несмотря на холод, она была вся потная и сидела, как бы прислушиваясь и страшась услышать, как бы смакуя вкус прикушенной губы. Растрепанная, пожелтевшая, она была безобразна, но Ларсену казалась, как никогда, грозной, загадочной, недоступной.