Хуан Онетти - Избранное

Как бы там ни было, совещание произошло на верфи, в полдень; но и тогда Ларсену не довелось войти в дом на столбах.

— Гальвес и Кунц, — сказал Петрус, указывая на своих сотрудников. — Административный и технический отделы предприятия. Хорошие работники.

Молодой человек с лысиной и пожилой брюнет — оба ироничные, враждебные, сговорившиеся осадить чужака — с равнодушным видом поздоровались и, тут же обернувшись к Петрусу, заговорили с ним.

— Завтра кончаем проверку инвентаря, сеньор Петрус, — сказал Кунц, тот, что постарше.

— Уточнение наличия, — поправил Гальвес, с преувеличенно сладкой улыбкой потирая кончики пальцев. — На сегодняшний день все в целости, до малейшего винтика.

— До любой гаечки, — подтвердил Кунц.

В черной шляпе, которую он не снял, облокотясь на стол и приставив ладонь к уху, Петрус слушал, глядя в окно без стекол на полуденный холодный свет; губы его были сжаты, он нервно и торжественно кивал головой, как бы безмолвно соглашаясь с приходившими ему на ум мыслями.

Ларсен снова посмотрел на враждебные, насмешливые лица тех двоих, застывших в ожидании. Возбуждать и отражать ненависть — это, пожалуй, могло бы составить смысл жизни, стать привычкой, удовольствием; да, что угодно было бы лучше, чем этот потолок из плит с отверстиями, эти пыльные, хромоногие столы, эти громоздящиеся у стен кучи папок и скоросшивателей, эти колючие стебли сорняков, обвивших железные решетки огромного голого окна, эта удручающая безумная комедия труда, действующего, процветающего предприятия, с декорациями в виде мебели (изъеденные временем и молью мягкие стулья спешили всем показать, что они деревянные), в виде пожелтевших от дождей и солнца, валявшихся на цементном полу потоптанных документов да рулонов сине-белых чертежей, сложенных пирамидами или прикнопленных, обвисающих клочьями на стенах.

— Совершенно верно, — сказал наконец Петрус своим астматическим голосом. — Надо периодически, не дожидаясь запросов, давать Совету кредиторов подтверждение того, что их интересы ревностно оберегаются. Мы должны продержаться, пока не восторжествует справедливость; трудиться я тружусь всегда, как если бы ничего не происходит. Капитан идет на дно вместе со своим кораблем, но мы, друзья мои, мы-то на дно не пойдем. Мы накренились, нас отнесло в сторону, но это еще не крушение. — Когда он произносил последнюю фразу, в груди у него свистело, брови напряженно и горделиво округлились; он на миг оскалил желтые зубы и поскреб поля шляпы. — Прошу завтра обязательно закончить проверку инвентаря. Сеньор Ларсен…

Ларсен окинул медленным заносчивым взглядом два лица, провожавшие его двумя одинаковыми улыбками, в которых сквозила непонятно чем вызванная издевка и вдобавок бессознательный, но явный кастовый сговор. Затем, следуя за гордо распрямившейся, быстро шагающей фигурой Петруса, он спокойно и без злобы, лишь слегка грустно, втянул в себя этот воздух, пахнувший сыростью, бумагами, зимой, клозетом, далью, крахом и обманом. Не оборачиваясь, он слышал, как Гальвес или Кунц громко сказал:

— Могучий старик, создатель верфи. Человек, сам сделавший свою судьбу.

И как Гальвес или Кунц голосом Херемиаса Петруса ответил бесстрастно и как бы следуя некоему ритуалу:

— Я, господа акционеры, — зачинатель, пионер.

Они прошли через две комнаты без дверей — пыль, беспорядок, вопиющее запустение, путаница кабелей телефонного коммутатора, назойливая, пронзительная голубизна чертежей на синьке, однотипные столы и стулья с поцарапанными ножками, — и вот наконец Петрус обошел вокруг огромного овального стола, на котором были только комочки земли, два телефона да зеленые полоски свежей и использованной промокательной бумаги.

Он повесил шляпу и пригласил Ларсена сесть. С минуту подумал, сдвинув густые брови и разложив на столе руки, потом вдруг, глядя в глаза Ларсену, широко осклабил рот между длинными плоскими бакенами, и в улыбке этой не было радости, не было ничего, кроме длинных желтых зубов и, возможно, некоторой гордости, что они у него есть.

Озябший, неспособный ни возмущаться, ни всерьез удивиться, Ларсен лишь кивал головою в паузах бессмертной речи, которую с надеждой и благодарностью слушали много месяцев или лет тому назад Гальвес, Кунц, десятки жалких субъектов — ныне разбежавшихся, исчезнувших, кое-кто и умер, но призраками были они все — те, для кого медленно, отчетливо произносимые фразы, менявшиеся и соблазнительные посулы подтверждали существование бога, удачи или запаздывающей, но непогрешимой справедливости.