Хуан Онетти - Избранное

— Погоди. Ты же боишься промокнуть, — не оборачиваясь, сказала она служанке; понять, на кого она смотрит, было невозможно — зрачки двигались из стороны в сторону, останавливались сантиметра на два выше головы хозяина. — Он говорит, что все уладится. Он вложил деньги и труд, дал идею и планы. Правительства меняются, и все говорят ему, что он прав; потом уходят, ничего не сделав. — Она снова засмеялась, покорно выждала, пока смех отделится от ее крупных торчащих зубов, и обвела всех глазами, как бы извиняясь или умоляя. — Так с самого моего детства. Кажется, теперь это уже точно вопрос недель. Мне это не ради себя нужно, но я каждое утро хожу вот с нею в церковь молиться, чтобы дела поправились, пока он еще не совсем состарился. А то было бы очень грустно.

— Нет, нет, — сказал хозяин. — Это произойдет, и скоро.

Облокотясь на стойку, Ларсен с удивленной и благожелательной миной смотрел в лицо служанке; он улыбался и сохранял эту чуть заметную улыбку до тех пор, пока женщина, слегка покачиваясь, не начала моргать и не приоткрыла рот. Не сводя с него глаз, она шагнула вперед, дотронулась до блузки другой женщины.

— Поехали, ведь дождь, скоро будет совсем темно, — сказала она.

Тогда Ларсен быстро и учтиво взял со стойки хлыст и подал его этой женщине в сапогах, женщине с длинными волосами и странным смехом, не говоря ни слова, не глядя на нее. Он выждал, пока они уйдут, посмотрел, как они сели на лошадей на фоне бурого, унылого пейзажа в окне, и, возобновив бесплодный разговор с хозяином о сортах анисовой, пригласил того выпить, но вопросов не задавал и сам, отвечая на вопросы, лгал.

Когда он пустился в путь, чтобы успеть на последний катер в Санта-Марию, уже стемнело, дождь едва моросил. Ларсен шел медленно, не замечая падавших с деревьев капель, пока не оказался в сумраке и безлюдье пристани. Он не желал строить планов, предположений. Мысли его рассеянно вращались вокруг женщины в костюме для верховой езды — ему чудились в ней порывистость, избалованность.

Как уже сказано, две недели спустя он стоял к концу обедни в церковном дворе и со смиренной миной прижимал к груди пучок первых фиалок; он стоял там в воскресный полдень, подчеркнуто и беззащитно выделяясь нелепостью своей напряженно застывшей фигуры, округлявшейся под темным приталенным пальто, стоял безразличный ко всему, одинокий, неподвижный как статуя, не обращая внимания на взгляды окружающих, на моросящий дождь, на птиц, на насмешки, которые ему никогда бы не повторили в лицо. Было это в июне, на святого Иоанна, когда дочь Петруса, Анхелика Инес, несколько дней жила в Санта-Марии у своих родственников, недалеко от Колонии.

А потом он — уже снова приехав на верфь и остановившись в грязной комнатушке «Бельграно» — стоял возле железных ворот, на которых в скромном объятии переплетались буквы X и II. Он побывал в заросшем сорняками саду, окружавшем дом, построенный Петрусом на четырнадцати цементных столбах у самой реки, поближе к верфи. По вечерам он шептался со служанкой, так странно всплывало прошлое, профессиональное. Ей было тридцать лет, ее воспитала покойная жена Петруса, и она всю жизнь играла в игру обожания, дружбы, господства и мести, предметом каковой игры, а одновременно ее стимулом и партнером была «деточка» и ее слабоумие. Наконец он добился нескольких встреч, настолько однообразных и схожих, что вспоминались они как скучные репетиции одной и той же неудающейся сцены; встреч, вся прелесть которых состояла в почтительной дистанции, в ярком свете погожей зимы, в странном виде длинных белых платьев Анхелики Инес Петрус, в драматической замедленности жеста, которым Ларсен снимал с головы черную шляпу и несколько секунд держал ее приподнятой, улыбаясь завороженной, наивной, фальшивой улыбкой.

Затем произошла первая настоящая встреча, свидание в саду, когда Ларсен, без причины и сам того не заметив, был подвергнут унижению, в чем ему дано было знамение грядущих унижений и финального краха, был дан намек на опасность, предлог для отступления, но он оказался неспособен понять. Он не догадался о непривычных свойствах этой загадки, что глядела на него исподтишка и, грызя ногти, прятала половину улыбавшегося рта; старость и излишняя самоуверенность внушили ему, будто долголетний и богатый опыт непогрешим.

Сам старый Петрус находился в Буэнос-Айресе — сочинял вместе со своим адвокатом требования о возмещении убытков, или подыскивал доказательства того, что он был дальновидным зачинателем, что он верил в величие нации, или же робко, почтительно, но с тайным негодованием обивал пороги министерских канцелярий, банковских правлений. Хосефина, служанка, наконец сказала «да» после двух вечеров осады, после того, как у нее на плечах вдруг оказался шелковый платок, после жарких просьб, страстных речей о любви и любовных терзаниях, причиною коих не одна лишь Анхелика Инес Петрус, но — как смутно и неопределенно намекалось — все-все женщины, когда-либо вздыхавшие на земле, в том числе и в особенности также она, Хосефина, служанка.