Римма Глебова - Хроники Любви

Неф открыла протяжно скрипнувшую деревянную дверь и вошла в мастерскую. В просторном помещении было светло от многочисленных светильников, расставленных вдоль стен, но пусто, если не считать разной величины статуй, бюстов и барельефов, но их не так уж много — всё, что Тутмос изготовлял, тут же отдавалось заказчикам, произведения скульптора пользовались у знати успехом. Неф оглянулась — нет ни Тутмеса, ни Сида — мальчика-подмастерья, наверно, они еще в трапезной для слуг.

Неф обошла помещение… Вот эту небольшую головку он уже почти закончил, даже длинная серьга из синего стекла висит в одном ухе, а вторая лежит рядом, на подставке. А этот бюстик только недавно начат, но она уже себя узнает… Неф улыбнулась. «Я хочу лепить лишь тебя, тебя одну…». Ему кажется, что статуэтки и бюстики Прекрасной принадлежат только ему и еще ей, и очень страдает, когда что-то забирает себе Эхнатон или кто-нибудь из их дочерей. А то и важным гостям приглянется и унесут.

— Неф… — услышала она тихий возглас и обернулась. Тутмес смотрел на нее сбоку, замерев, с изумлением на лице, словно видел ее впервые.

— Вот такую… вот такую, в этой короне, я тебя вылеплю… сейчас… немедленно… Ты не снимешь ее, ты никогда не снимешь ее, я прошу… никогда… — бормотал он, придвигаясь ближе. «Ну да, я в ней спать буду, всегда!» — рассмеялась Неф и ее счастливый смех рассыпался звонкими хрусталиками по мастерской. Она быстрым движением сняла убор и положила возле бюстика с серьгой. Тутмес молча взял корону и надел ее на каменную головку, корона пришлась впору. Неф наблюдала за ним, улыбаясь, но и немного злясь. Конечно, она царица, и он не посмеет первый… но как же вчерашние слова, полные намеков, и страстное быстрое прикосновение — всего лишь одно, будто случайно скользнувшее по ее плечу, почти у самой шеи, она потом полночи не спала… Ей представлялась его рука с длинными сильными пальцами, пальцы медленно спускаются с ее шеи ниже, ниже… и Неф переворачивалась на жаркой постели — до самого того момента, когда она все-таки уснула и во сне всё и произошло, тело с дрожью сотряслось, из горячих губ вырвался сладкий стон, пот выступил на лбу, она сквозь сон вытерла лоб шелковой простыней и, ослабевшая, провалилась в темное небытие.

Тутмес приблизился и пристально глянул в самые оливковые глаза. Неф не отвела взгляда, только дрогнули выпуклые веки и чуть приопустились, но не скрыли полыхающий страстный огонь в потемневших зрачках. Тутмес быстро, не касаясь ее, проскользнул мимо и щелкнул дверной задвижкой. Теперь он шел к ней, высокий, чрезмерно худощавый, с растрепанной копной черных кудрей и горящими темным безумием глазами… «Да?..» — тихо шепнул он ей в самое ухо, она только кивнула и ощутила на своих бедрах жадные горячие руки, которых уже давно, несколько недель так жаждало ее тело. Тутмес подхватил ее и, прижимая к себе, внес в боковую маленькую каморку и положил на жесткий, покрытый старой мешковиной, топчан. Через одно мгновение ее праздничный наряд был сорван и брошен на грязный пол, и Тутмес гладил, постанывая, шершавыми ладонями ее напрягшийся и ставший упругим живот, сильно сжимал мягкие груди и брал горячим ртом набухшие соски, потом с силой, так, что ей стало больно, раздвинул ее ноги и страстно вскрикнув, проник в подавшееся навстречу лоно царицы…

«Раб любит сильнее господина», думала Неф, спеша по полутемным коридорам дворца в свою спальню и ощущая во всех членах томление и непреодолимое желание вернуться обратно на жесткий топчан. Вдруг ей опять, как раньше, когда она только спускалась в мастерскую, почудилось какое-то движение позади, она быстро обернулась, но никого не было, только дуновение воздуха колыхнулось из бокового прохода. Снова ей подумалось, что Азир следит за ней, и стало страшно.

Уже лежа в своей постели и поглаживая себя по телу, по тем местам, которые ласкал Тутмес, Неф, не веря, что это случилось в самом деле, думала о завтрашнем дне, вернее вечере, когда она сможет опять пойти к нему.

— Ты знаешь, мой повелитель, что делает этот каменотес, этот ничтожный раб, который возомнил себя приближенным к Прекрасной? — гневно вопрошал Азир царя, полулежащего на высоких, китайского шелка подушках. — Он запирает дверь, когда царица спускается в мастерскую!

— Ну, так что ж? — лениво спросил Эхнатон, полный радостных воспоминаний о вчерашнем разговоре с Кийей, она заявила, что беременна и родит ему сына. «Почему ты знаешь?» — не поверил он наложнице, так как уже несколько раз она оповещала его, но всё оканчивалось ее смущенными оправданиями и уверениями, что в следующий раз уж обязательно она забеременеет. «Знаю! Ты увидишь, как я скоро рожу мальчика», — сияла Кийа, утверждая свое грядущее торжество и превосходство над царицей. «Если ты это сделаешь, то больше не будешь рабыней, я дам тебе свободу и много серебра», — пообещал Эхнатон. А Кийа горестно застонала и заплакала в ответ на милость фараона. «Не нужна мне свобода, и серебро ни к чему, мне нужен только ты, только ты, мой любимый повелитель и господин. Но об одном я прошу — сына, которого я тебе рожу, ты назначишь своим наследником». Растроганный ее любовью и бескорыстием, Эхнатон тут же перед чеканным золотым изображением Солнечного Бога Атона поклялся, что так и сделает.