Джон Бойн - Абсолютист

— Уилкокс.

— Уилтон, Уилкокс, какая разница. Подобными заявлениями она предает всех женщин.

— Тогда вам не понравится и то, что она говорит после этого.

— Выкладывайте. Шокируйте меня.

— Боюсь, я не вспомню дословно. Но что-то вроде: есть очень веские доводы против того, чтобы давать право голоса женщинам. И лично она очень рада, что у нее нет этого права.

— Невероятно. Тристан, я в ужасе. Честное слово, в ужасе.

— Ну, она умирает вскоре после произнесения этой речи, так что уносит свои взгляды с собой в могилу.

— От чего она умирает?

— От непопулярности своих мнений, надо полагать.

— Совсем как мой брат.

Я промолчал, будто не слышал, и она долго смотрела мне в глаза, а потом отвернулась и лицо ее расслабилось.

— А я ведь и сама была суфражисткой, — сказала она чуть погодя.

— Я не удивлен, — улыбнулся я. — Что же вы делали?

— О, ничего особенного. Ходила на марши протеста, рассовывала листовки в почтовые ящики и все такое. Не приковывала себя наручниками к решетке возле Парламента и не скандировала лозунги за равноправие у дома Асквита. Прежде всего, мой отец такого не допустил бы. Нет, он сочувствует борьбе женщин за равноправие, искренне сочувствует. Но в то же время он убежден, что люди не должны ронять свое человеческое достоинство.

— Ну что ж, вы добились своего. Женщинам дали право голоса.

— Нет, Тристан, не дали, — с горечью отозвалась она. — У меня его нету. И не будет до тридцати лет. И потом не будет, если только я не стану домовладелицей. Или не выйду замуж за домовладельца. Или не закончу университет. А вот у вас уже есть право голоса, несмотря на то, что вы моложе меня. Вам это кажется справедливым?

— Конечно, нет. По правде сказать, я рекомендовал к публикации брошюру на эту тему. О несправедливом распределении права голоса. Автор, вы не поверите, мужчина. Он пишет весьма остроумно, и его сочинение вызвало бы фурор, я не сомневаюсь.

— И что, опубликовали вы его?

— Нет, — признался я. — Мистер Пинтон не пожелал браться за эту вещь. Понимаете, у него несколько устарелые взгляды.

— Ну вот видите. У вас права уже есть, а нам наши только предстоит завоевать. Поразительно, как все готовы нестись за море отстаивать права каких-нибудь иностранцев, но в то же время так равнодушны к ущемлению прав своих соотечественников. Но наверное, мне лучше помалкивать об этом. Если я начну распространяться о несправедливостях, принимаемых нами как должное, мы с вами тут до вечера просидим.

— Я не тороплюсь, — заметил я, и она, кажется, оценила это — улыбнулась мне, потянулась через стол и похлопала меня по руке, задержав ладонь на моей явно дольше, чем нужно.

— Что-нибудь не так? — спросила она через несколько секунд.

— Нет, все в порядке, — ответил я, отнимая руку. — А что?

— Вы как-то заметно расстроились.

Я покачал головой и повернулся к окну. Честно говоря, ее касание так сильно напомнило мне Уилла, что я не совладал с собой. Она и внешне его напоминала. Особенно выражениями лица, поворотом головы, улыбкой, внезапными ямочками на щеках. Но я не догадывался, что манера касаться тоже может быть семейной чертой. Или я сам себя обманываю? Приписываю ей несуществующие качества из желания на миг воскресить Уилла и таким образом искупить свою вину?

— Наверное, это приносит вам большое удовлетворение.

— Что именно?

— Помощь солдатам. То, что вы облегчаете чужие страдания.

— Со стороны, пожалуй, так и кажется, — ответила она и задумалась. — Послушайте, я сейчас скажу ужасную вещь, но я очень многих из них ненавижу. Вы понимаете почему? Когда они говорят о пережитом или о фронтовой дружбе, о чувстве локтя, мне хочется заорать. Иногда я не выдерживаю и выхожу из комнаты.

— Но ведь фронтовая дружба действительно была, — запротестовал я. — Почему вы думаете, что нет? И чувство локтя тоже. Настолько вездесущее, что иногда из-за этих локтей становилось трудно дышать.

— И где была ваша фронтовая дружба, когда они так поступили с моим братом? — отрезала она. Глаза ее наполнились яростью — видимо, той же, что по временам заставляла ее выбегать из врачебных кабинетов или больничных палат. — Где она была, когда его поставили к стенке и нацелили на него ружья?

— Не надо! — умоляюще воскликнул я, прикрывая глаза рукой. Я надеялся, что, закрыв их, избавлюсь от неотвязных воспоминаний. — Мэриан, умоляю, не надо!

Я выпалил эти слова залпом, и меня тут же настигла память о чудовищном, невыразимом. Она резала меня как ножом.