Джон Бойн - Абсолютист

— Не заткнусь! — рявкает Милтон, глядя на нас так, словно готов смахнуть обоих одним движением, не задумываясь, как только что ударил мальчика-немца.

— Bitte, ich will nach hause, — снова говорит мальчик. Голос его испуганно срывается.

Мы все трое смотрим на него, а он очень медленно, осторожно подносит руку к нагрудному карману гимнастерки. Мы, заинтригованные, смотрим. Карман такой маленький и плоский, что в нем как будто ничего и нету, но немец вытаскивает небольшую карточку и протягивает нам; рука у него дрожит. Я первым беру фотографию и гляжу на нее. Мужчина и женщина средних лет улыбаются в камеру; между ними стоит маленький светловолосый мальчик, щурясь на солнце. Лица различить трудно — фотография очень зернистая. Она явно очень давно живет у него в кармане.

— Mutter! [14] Мама ( нем. ). — произносит он, указывая на женщину на фотографии. И на мужчину: — Und vater [15] И отец ( нем. ). .

Я смотрю на фотографию, потом на него, а он с умоляющим видом оглядывает нас всех.

— В бога душу мать! — кричит Милтон, хватает мальчика за плечо и дергает к себе, одновременно отступая на несколько шагов, так что они оказываются на противоположной стороне окопа от нас с Уиллом и Эттлингом. Милтон выхватывает из кобуры пистолет Клейтона и взводит курок, проверяя, заряжен ли пистолет.

— Nein! — кричит мальчик, и голос его срывается от ужаса. — Nein, bitte!

Я в отчаянии гляжу на него. Ему вряд ли больше семнадцати-восемнадцати лет. Мой ровесник.

— Милтон, а ну-ка убери это, — говорит Уилл и тоже тянется к пистолету. — Слышишь, что говорю. Убери.

— А то что будет? Что ты сделаешь, преподобный Бэнкрофт? Застрелишь меня?

— Я сказал, убери пистолет и отпусти мальчика, — спокойно отвечает Уилл. — Бога ради, подумай, что ты делаешь. Он же еще ребенок.

Милтон колеблется, смотрит на мальчика, и я вижу у него на лице искру сострадания — он словно вспоминает того человека, которым был раньше, до всего, до того, как он превратился вот в это существо, стоящее сейчас перед нами. Но тут немец теряет контроль, и его штанина — как раз с того боку, который прижат к Милтону, — стремительно темнеет от струи мочи. Милтон смотрит вниз и с отвращением трясет головой.

— В бога душу мать! — снова кричит он, и не успеваем мы что-нибудь сказать или сделать, как он подносит пистолет к виску мальчика, взводит курок — мальчик снова вскрикивает: «Mutter!» — и его мозги вылетают на стену окопа. Красные брызги попадают на указатель, который обращен на восток и гласит: «ФРАНКФУРТ, 611 КМ».

На следующий вечер Уилл подходит ко мне. Я дико устал. Я не спал двое суток. И еще, похоже, съел что-то испорченное, потому что желудок крутит все сильней и сильней. В кои-то веки при виде Уилла я не чувствую ни радости, ни надежды — лишь неловкость.

— Тристан, — зовет он, не обращая внимания на еще троих человек, сидящих рядом. — Разговор есть.

— Я плохо себя чувствую, — отвечаю я. — Мне надо отдохнуть.

— Только на минуту.

— Я же сказал, мне надо отдохнуть.

Он смотрит на меня, и в его лице появляется что-то похожее на мольбу.

— Тристан, я тебя очень прошу. Это важно.

Я вздыхаю и кое-как поднимаюсь на ноги. Бог свидетель, я не могу ни в чем отказать Уиллу.

— Ну что такое? — спрашиваю я.

— Не здесь. Давай отойдем, пожалуйста.

Он не ждет моего согласия, поворачивается и идет прочь; меня это бесит до чрезвычайности, но я тем не менее следую за ним. Он идет не к новому тыльному окопу, а дальше по линии — туда, где лежат в ряд несколько носилок и тела на них накрыты шинелями с головой.

Под одной из шинелей — Тейлор: двенадцать — восемь.

— Ну что? — спрашиваю я, когда Уилл останавливается и поворачивается ко мне. — Что у тебя такое?

— Я говорил со стариком.

— С Клейтоном?

— Да.

— О чем?

— А то ты не знаешь о чем.

Я смотрю на него, не понимая. Не мог же он признаться в том, что мы с ним делали наедине? Нас обоих отправят под трибунал. Разве что он хочет свалить все на меня, чтобы меня убрали из полка? Он видит недоверие у меня на лице и чуть краснеет, качая головой, чтобы развеять мое заблуждение.

— Про того немецкого мальчика. Про то, что сделал с ним Милтон.

Я киваю:

— Ах, это.

— Да, это. Это было хладнокровное убийство, ты же сам видел.

Я снова вздыхаю. Меня удивляет, что он поднял эту тему. Я думал, что дело кончено и забыто.

— Возможно, — говорю я наконец. — Да, наверное, так.

— Послушай, какое там «наверное»! Этот юноша, совсем мальчик, был военнопленным. И Милтон его застрелил. Хотя он нам никак не угрожал.