Юли Цее - Орлы и ангелы

Во второй половине дня обнаруживаю ее во дворе: лежит под палящим солнцем. Хватаю ее за плечи и оттаскиваю в тенек, к стене дома. Глаза у нее полуоткрыты, однако реакция практически отсутствует. Под завесами ресниц в обоих зрачках у нее отражается в миниатюре мое лицо, немного искаженное этими выпуклыми зеркалами: нос слишком велик, щетина на подбородке, как пятно грязи. Зато, отражаясь не в обычных зеркалах, а в глазах у Клары, не испытываешь всегдашнего неприятного чувство, будто и на тебя самого в упор смотрят из глубины.

Макс, говорит она почти беззвучно, мне нехорошо.

Это видно, говорю. Это из-за жары.

Да нет, ты не понимаешь, говорит она. У меня такое ощущение, будто я умираю.

Чтобы расслышать, мне приходится поднести здоровое ухо прямо к ее губам. При этом ноздри мне забивает запах ее дыхания: так пахнет вода в вазе, из которой только что выбросили цветы, простоявшие в ней три недели. Но почему-то мне нравится видеть ее в таком состоянии, я чувствую себя таким сильным, каким не помню себя уже давно.

Твоя солидарность со мной, говорю, представляется мне все же несколько преувеличенной.

Шутку она не понимает, а может, та просто не получилась. Встаю, чтобы достать кокаин. Кончиками пальцев беру совершенно детскую порцию, другой рукой открываю ей рот и засыпаю щепотку, как будто подсаливаю суп. Она не противится, только язык ее пятится и съеживается, как не защищенная раковиной улитка, в которую тычут спичкой. Неподалеку стоит стакан, я наполняю его водой из миски Жака Ширака и осторожно выливаю ей в рот, вздергиваю ей подбородок, зажимаю рот, двигаю ее челюстью, пока не убеждаюсь, что она проглотила.

Умница, говорю, это лекарство.

Затем сажусь на корточки, закуриваю и жду. Через две минуты Клара начинает улыбаться. Через пять минут нахлобучиваю ей на голову наушники и включаю музыку. Улыбка становится ярче, затем Клара принимает сидячее положение.

Недавно я обнаружил, что, раздевшись до трусов, можно бочком подлечь под водопроводный кран на замшелую землю, и вода побежит тебе по животу и ногам. Это почти приятно. Через четыре-пять минут становится безразлично, ледяная бежит вода или обжигающе горячая; если не двигаться, чувствуешь только, что температура на пике, остальное не важно. Через десять минут начинает болеть голова. Когда распрямляешься, испытываешь трудности с кровообращением.

Минут через двадцать мы уже на пути в город. Музыка заставила Клару мобилизовать последние энергетические резервы, так присыпают солью снулую рыбу. Но надолго ее не хватит.

Клара, спрашиваю, какого черта нас снова понесло в город.

Как всегда, шепчет она в ответ, мне надо заставить тебя разговориться.

На каждом шагу диктофон шлепает меня по бедру, наверняка набьет большой синяк. Время от времени я перевешиваю его, соблюдая симметричное распределение боли, так что синяк будет и на другом бедре. Почти не видно машин, кроме карет «скорой помощи», вагоны трамваев переполнены пассажирами, тела которых сливаются в сплошную черную массу. Возможно, все они уже задохнулись и ездят этакими эскадронами смерти с одной конечной остановки на другую. Мы идем пешком, пес держится сзади, плетется понурясь, собственная голова стала для него тяжела.

Под навесом какой-то гостиницы Клара останавливается передохнуть. Она стоит вобрав голову в плечи. А я треплю ее по ушам.

Тебе не кажется, тихим голосом спрашиваю я, что от Шерши хорошо пахло?

Не дает ответа. Вроде давится, или ее душит.

У ближайшего телефона-автомата приваливаю ее к стенке и вызываю такси.

Это там, говорю, напротив.

Выходя из машины, Клара спотыкается о поребрик, и мне приходится схватить ее за руку, хотя прикосновение и невыносимо. Наши тела раскалены, будто в воздухе, прожаривая нас до самого нутра, работают микроволновки.

Который дом, спрашивает она.

Держится обеими руками за живот, может, чтобы кишки не вывалились наружу или что там у нее прячется. Стоит настолько скорчившись, что ей приходится наклонить голову и скосить глаза, чтобы посмотреть через дорогу.

Угловой дом, говорю, квартира была на самом верху, на шестом этаже.

Красивый район, говорит она сквозь стиснутые зубы.

Второй округ как-никак, отвечаю.

Потом помогаю ей присесть на крыльце дома, перед которым мы стоим.

Дорогая, говорю, умереть тебе не судьба. Сейчас я тебе буду рассказывать, а ведь сама знаешь: слушаешь — значит, существуешь.

Прошу тебя, шепчет, выпускай дым в другую сторону.