Юли Цее - Орлы и ангелы

Джесси сидела справа от меня, на коротком отрезке перил, прислонившись к стене дома. Она щеголяла в одних и тех же хлопчатобумажных шортах белого цвета с черным бульдогом на левом бедре и в футболочке, которую закатывала снизу аж до едва наметившихся грудок. Она загорала, хотя по радио каждые четверть часа грозили меланомой, солнечным ударом и коллапсом кровообращения. Ее кожа не краснела, но постепенно чернела, проходя поэтапно стадии серого цвета все большей интенсивности, как будто тело девочки все гуще и гуще покрывалось слоем пыли. На талии у нее был поясок, сплетенный из двух отцовских галстуков, найденных в шкафу. Концы пояска я закрепил на двух металлических штырях, вбитых в капитальную стену и, должно быть, использовавшихся ранее для подвески вьющихся растений. Этот поясок позволял мне надеяться, что она не сорвется с высоты пятого этажа плюс еще бельэтаж и не разобьется насмерть. Сидеть на перилах я ее отговорить все равно не мог. Но спорил так яростно, что она в конце концов позволила себя привязать.

В спальне отца Джесси мы сорвали с кровати двуспальный матрас, свалив на пол подушки и одеяла, и перетащили в гостиную, на самую середину комнаты, примерно в десяти шагах от двери на балкон. Именно над этой точкой жилого пространства вращался на потолке, бесшумно и вяло, длиннокрылый вентилятор. И прямо под ним, широко раскинув руки и ноги, как идеальный человек, вписанный в круг на рисунке Леонардо да Винчи, возлежал на матрасе Шерша — с полузакрытыми глазами, с окурком или «косячком» в углу рта, периодически роняя тлеющий пепел на простыню — в опасной близости к его собственному горлу. Стереопроигрыватель и коробки с CD мы сняли с полки и подтащили к матрасу. В первый день, только что обнаружив коллекцию CD, мы с Шершей разложили это богатство по полу и не раньше чем через полчаса, когда уже успели налюбоваться досыта, вставили первый диск в проигрыватель и, закрыв глаза, изготовились слушать.

В какой-то момент мы нашли музыку барокко, и одна вещь понравилась всем. Композитора П а хельбеля. Она с первых же тактов превращала мое сердце в сверхновую звезду. Звучала эта пьеса примерно пять минут. Мы поставили CD-плейер на REPEAT и слушали ее два дня подряд. Когда кто-нибудь решал поспать, он немного уменьшал громкость. После пятидесятого раза Джесси разрыдалась, ее лицо сморщилось в кулачок, как у новорожденного, который, проснувшись ночью, не может отыскать мать. Солнце слизывало слезы, едва те успевали скатиться на щеки. Я сделал вид, будто продолжаю глазеть в бинокль и ничего другого не замечаю. Плакала-то она из-за Пахельбеля, из-за чембало и скрипичных вздохов. А через полчаса перестала.

Каждый раз, когда у меня особенно разыгрывалась мигрень, я уходил с балкона, клал бинокль на стереопроигрыватель и пихал Шершу в бок, чтобы он подвинулся. Он беспрерывно скручивал сигареты — тонкие, как зубочистки. Смесь табака и «травки» была хороша и размягчала мозг настолько, что начинало казаться, будто он сейчас вытечет из ушей и испарится. Я впадал в состояние между сном и бодрствованием, вентилятор опускался все ниже и ниже и в конце концов оказывался у меня в черепе; лениво махая длинными крыльями, он взбалтывал образы, увиденные мной в бинокль с балкона. Иногда этот цветной туман бывал взорван криком или стоном — это бесилась Джесси, не в силах развязать морской узел, на который была привязана к штырям в капитальной стене. Тогда один из нас, пошатываясь, поднимался, шел на балкон, поддевал крепко связанные друг с дружкой галстуки согнутым пальцем, вцеплялся в узел зубами и в итоге освобождал Джесси. Иногда, маленькая, красноглазая и перегревшаяся на солнце, она пристраивалась к нам на матрас, куда-то в ноги, дергала нас за волоски на ляжках, щекотала пятки и что-то совершенно невнятное постоянно лепетала.

Через четыре дня нам это надоело. Она без умолку повторяла одну и ту же присказку: встать и пойти гулять! Встать и пойти гулять! Какое-то время Шерше удавалось отнекиваться: заткнись, идиотка! Потом он заставил себя встать и решил было ее треснуть. Она уклонилась от удара, резво, как годовалый пес, отскочив в сторону, радостно завизжала и принялась отбрыкиваться всеми четырьмя конечностями. При этом наступила мне на ноги, едва не поломав их, так что пришлось перейти в сидячее положение и мне самому. Дело происходило ровно в полдень, солнце стояло в зените, тени во всем городе не было вовсе.

В ванной я встал под холодный душ и не вышел, пока не уверился в том, что тело окоченело и, следовательно, тепловой удар мне не страшен. Связал волосы в хвост и ухватился обеими руками за раковину, пережидая минутный приступ слабости и даже слепоты.