Юли Цее - Орлы и ангелы

Ну, говорит она, так где же это стряслось?

Она улыбается. Улыбка идет ее голосу, как человеку может идти хороший костюм, а голос ее, пропутешествовав по всему помещению, становится рядом со мной и теребит меня за плечо. Теперь и мне, как иным ее слушателям, хочется разрыдаться. Точь-в-точь как им. Но нет. Больше нет. Никогда больше.

А я ведь уже рыдал. Два дня и две ночи, без перерыва, без отдыха, без сна, лежа в комнате на полу и не поднявшись ни разу. Каждые несколько часов, выплакав все глаза и ощущая их у себя на лице как два свежих ожога, я отпивал по глотку воды из стоящей рядом полупустой бутылки. Той самой, из которой, должно быть, пила и Джесси, прежде чем она это сделала. Я даже слышал, как она отхлебывает, слышал по телефону, слышал, как вода именно из этой бутылки усилием шейных мускулов проталкивалась ей в горло.

Глоток-другой воды — и у меня лились новые слезы, а когда бутылка становилась пустой, я уже был уверен в том, что ослеп. И это меня радовало. Я ведь все равно не собирался открывать глаза — не собирался никогда впредь. К тому же я наполовину оглох: беспрестанно прижимал руку к левому уху, о котором мне было ведомо, — клочья барабанной перепонки вываливаются из него наружу, как занавески из распахнутого окна. И это меня тоже радовало. Больше не получая водяной подпитки, я продолжал рыдать, мое тело валялось на полу, сперва — судорожно застывшее и твердое, как бревно, потом — бессильно обмякшее, как небрежно брошенная наземь брючная пара. Я надеялся, что смогу умереть по собственному хотению. Но вместо этого в конце концов в какой-то момент заснул. А когда — тоже в какой-то момент — проснулся, на ощупь прошел на кухню, к холодильнику, достал из морозильной камеры упаковку кокаина и, поскольку мой нос превратился в монолит, лишенный каких бы то ни было отверстий, разодрал рот, закинул туда порошок и проглотил побыстрее, пока судорога не запечатала горло. Потом выскочил из квартиры, оставив входную дверь нараспашку, выбежал из дому. Это произошло два месяца назад. И с тех пор я не пролил и слезинки, да и желания зарыдать тоже не чувствовал. Вплоть до настоящей минуты. Эта девица с радио, вне всякого сомнения, та еще штучка. На мгновение мне показалось, будто теперь все срастется.

В кабинете, говорю я ей.

Искоса смотрит сквозь открытую кухонную дверь вглубь квартиры. Одна из ведущих в комнаты дверей заколочена досками. Смотрит долгим взглядом и рассеянно отхлебывает кофе из чашки. Первый глоток. Проходит если не целая вечность, то полстолько, прежде чем выясняется, что пальцы у нее достаточно тонкие, чтобы продеть под ручку кофейной чашечки сразу три.

А как ты с ней познакомился, спрашивает она.

Обнаружил ее на развалинах разбомбленного города, отвечаю.

Смотрит на меня в упор, и я понимаю, что у нее за глаза — оба синие, но один как морская волна, а другой, скорее, как небо.

Странный ты парень, говорит.

Ты и не представляешь себе, что на самом деле творится в мире, отвечаю, а если я тебе расскажу, ты все равно не поверишь.

Куда уж мне, саркастически возражает, в мои-то двадцать три годика.

Таким образом она проинформировала меня о том, сколько ей лет. Ровно на десять меньше, чем мне. Если она, конечно, сказала правду.

Ты обитаешь в другой сфере, объясняю я ей. Ты этого просто не знаешь.

Может быть, тебе имеет смысл рассказать мне об этом.

А тебе, думаю, может быть, имеет смысл броситься на диван, чтобы тебя хорошенько оттрахали. Только это буду не я. Кто угодно, только не я.

Хорошо, я тебе расскажу.

Вертит в руках молку для перца. Воображает, наверное, что это микрофон. Не умеет слушать без микрофона. Тут же вспоминаю, что на радио работают в наушниках, а они на молку для перца никак не похожи.

Ты понимаешь, что б о льшая половина Европы лежит в развалинах, что люди там обмануты, унижены, опозорены и при этом лишены исторической памяти, спрашиваю я у нее.

Нет, не понимаю.

А вот я понимаю.

Проходит если не целая вечность, то вторая ее половина. С таким же успехом мы могли бы сидеть и врозь — она у себя на кухне, я у себя, размышляя о чем-нибудь или ни о чем, оба глазея в потолок, но в потолок разный. И были бы в таком случае друг другу чужими ничуть не в большей степени, чем сейчас. Она ухитрилась просунуть под ручку кофейной чашки уже четыре пальца, я черчу ложечкой по клетчатой клеенке маршрут побега.

А как ее, собственно говоря, звали, спрашивает она.

Я испуганно вздрагиваю, хотя все это время только и ждал, что она снова что-нибудь скажет.