Дидье Ковеларт - Евангелие от Джимми

И все равно, чем дальше, переходя от притч к крамоле, я читаю, тем хуже себя чувствую. Нет, это не воспоминание о прошлой жизни, сохранившееся в моих генах, всплывает на поверхность; это свою память я обретаю вновь. Все то, что я хотел забыть, все то, что мне твердили и повторяли без конца первые шесть лет моей жизни… За поучениями и исцелениями, бесами, вечерями, побоищами и плаваньями в лодке я вижу чернокожего священника, который воспитывал меня среди белых халатов; я слышу его голос, это он вдалбливал мне его проповеди и грозные пророчества… Я знал наизусть эту историю во всех изложениях. Мне смутно припоминается дом, из которого я бежал в огне, голые стены, неоновый свет, двери с кодовыми замками, глухая ограда, пустынное шоссе и фары машины Вудов, и с каждой страницей во мне крепнет ощущение, что я бежал от этой книги. Не оттого ли мне так худо, что пришлось к ней вернуться, вновь окунуться в эту Священную историю, которую я вычеркнул из памяти, чтобы быть свободным?

А может быть, я и поджег тот дом?

Натягиваю рубашку и выхожу на улицу. Лавирую между спящими на тротуаре бездомными, толкаю дверь первого попавшегося бара и, залив в себя несколько кружек пива подряд, мало-помалу возвращаюсь в сегодняшнюю жизнь. Рыжая девица, облокотившись на стойку, называет мне свою цену. Я говорю, мол, в рай попадешь раньше той, что дороже берет. Она недоумевает, я тоже. Что, собственно, мешает мне с ней переспать, кроме моего открытия? Почему это вдруг стало противоестественным? Иисус предпочитал блудниц богачкам, но это не значит, что я обязан следовать его примеру. Двадцать веков отделяют меня от него. Двадцать веков и одна пуповина.

Полдня я просидел в интернете на сайте «SOS Клонирование», там много чего нашлось почитать: запросы, списки очередников, мольбы о помощи, свидетельства… Один вдовец рассказал на форуме, как взял ссуду на тридцать лет, чтобы клонировать свою неизлечимо больную жену. Выбрал он программу «комфорт», предусматривающую для вынашивания самку орангутанга. Он объяснил ее преимущество перед программой «эконом»: у шимпанзе беременность продолжается всего шесть месяцев, а у самки орангутанга девять, все равно что женщина, но намного дешевле; вот только ест она одни бананы, и это может отразиться на зародыше, ведь от того, что мы едим, зависит, какие мы есть, но женщину для вынашивания могут себе позволить только очень богатые люди, в этом-то и опасность евгеники. Эти бредни несчастного лоха открыли мне глаза. Мне, допустим, повезло, меня носила девственница — роскошь, верно, непозволительная, но это ничего не меняет: ведь она, неведомая мне дева-инкубатор, кормила меня тем, что ела сама, ее пуповина еще до рождения связывала меня с сегодняшним миром, и кто сказал, что гамбургеры и леденцы меньше сказались на моем характере, чем гены из этой самой крови с льняной тряпицы?

Да и вообще, что такое сегодня кровь Христова для христиан? Церковное вино напоминает им о ней на мессе — и только. Он сказал: «Примите и пейте», но не говорил же: «Расщепляйте и клонируйте». Допустим, он, мертвый, улетучился, чтобы вновь объявиться живым в другом месте, но в таком случае то, что осталось от него на пустом саване, — всего лишь грязь. Пятна. С какой стати им-то быть чудесными? Не для того же всю свою жизнь на земле он твердил, главное, мол, невидимо глазу, истина нематериальна, чтобы оставить ученым будущих веков возможность состряпать его двойника из вполне материальных останков! Ведь если душа его осталась в саване — зачем было воскресать? И что тогда являлось Марии из Магдалы, апостолам, путникам в Эммаусе? Голограмма? Чушь. Его отпечаток на Туринской плащанице — все равно что сброшенная змеей кожа. Жизни в ней нет. А я — просто Джимми, рожденный от ядра, подсаженного в донорскую яйцеклетку, выношенный неизвестной матерью, воспитанный под стеклянным колпаком, получивший имя от больничной игрушки, а семью — по чистой случайности; я вырос как трава, не зная, откуда взялся, сбежал, чтобы выжить, занялся ремеслом, о котором мечтал, и освоил его в деле; все в своей жизни я выбирал сам, поэтому я — это я, а те, кто хочет сделать из меня рупор своей лжи, пусть катятся куда подальше!

— Мы закрываемся, — говорит бармен.

Я прошу еще пива. Он отвечает, что лучше бы мне пойти домой. Домой? Пожимаю плечами. Меньше чем через месяц у меня и дома не будет. Письмо из «Дарнелл-Пула» дожидалось меня в почтовом ящике. Вследствие многократных предупреждений касательно использования служебной машины в личных целях я уволен без выходного пособия «за грубые нарушения». Это совпадение и ничего больше. Никакой не знак, я не хочу думать, будто все рушится для того, чтобы очистить место моей новой жизни. Просто полоса такая. Я потерял Эмму, потерял работу: у меня отняли все, что мне дорого, но это ничего не меняет, я остаюсь собой.