Поль Констан - Мед и лед

Бедная Марта умоляла Дэвида согласиться на сделку, предложенную прокурором Бенбоу, который не хотел, чтобы личная жизнь Кэндис стала достоянием толпы. Если бы он признал вину, ему дали бы двадцать лет, он вышел бы уже через двенадцать и сейчас о нем бы уже никто не вспоминал, а Кэндис осталась бы в памяти людей святой мученицей. Но Дэвид уперся. Бледный, с блестящими глазами, он тихо, но очень отчетливо спросил:

— Ты считаешь, что я виновен?

— Нет, конечно!

— Так чего ты боишься?

— Правосудия. Мы не такие сильные и богатые, у нас нет веса в обществе.

— Повторяю в последний раз: я не виновен.

Он повторил это ей снова, когда отвечал судье Эдварду, спрашивавшему, признает он себя виновным или нет. Он повернулся явно к ней, ища в толпе ее взгляд. И в его глазах она увидела вызов. Теперь Марта была уверена, что это из-за нее он решил стоять на своем.

Едва дождавшись, когда Розарио уйдет в ванную, Марта принялась мне рассказывать, как глубоко ее горе. Вся ее жизнь вращалась вокруг Дэвида, ее главной проблемы, которую она пыталась решать всеми возможными способами. В школе она защищала его, как львица, и психолог даже упрекнул ее, что она постоянно оправдывается за сына и даже пришла вместо него на дисциплинарный совет. «Но ведь у него никого нет, кроме меня!» Бедная женщина была права в одном — не стоило отдавать Дэвида в школу, где преподавала она сама. Марта была убеждена, что благотворительная организация «Искупление» также несла ответственность за ее конфликт с сыном. Она даже сказала директору эти пророческие слова: «Вы его обрекаете, вы обрекаете его сегодня и отбираете у него завтра. Потому что, прочитав отчет, который вы поместили в его досье, Дэвида не возьмет ни один колледж, ни один государственный университет». А с той зарплатой, которую она получала в «Искуплении», у нее, понятное дело, не было денег, чтобы отправить его в частный университет.

Он хотел работать, зарабатывать, «вертеться», как он выражался. Ей пришлось вытерпеть его брак с Дженет, затем развод и исчезновение, а теперь еще этот приговор, который засасывал ее, как черная дыра. Марта сказала, что если бы вся ее энергия не ушла на заглаживание предыдущих промахов, то у нее осталось бы хоть немного сил выдержать весь этот процесс. Когда его арестовали, она надеялась, что он лишь немного посидит в тюрьме и его невиновность будет доказана, и поэтому не слишком горевала. Это даже не так и плохо, думала она, это остановит его от скатывания под откос. Можно было перевести дух.

Марта сидела напротив меня и плакала от ярости, смешанной с печалью. Она сердилась на Дэвида, да, сердилась за то, что он обманул ее, заставил поверить вопреки очевидному, что шел своей дорогой, что знал лучше всех, — и уж, конечно, лучше нее, — что ему нужно. Она вспоминала, как успокоилась, когда он уехал в Мэриленд. Она желала этого отъезда всеми фибрами души. И радовалась, что больше его не удерживает! Попутного ветра! И вот, пожалуйста, теперь эта жуткая история в Вирджинии, сразившая ее в самое сердце. Марта не могла простить, что он заставил поверить ее, будто она одна была плоха для него, хотя это он был плох для всего остального мира.

Однако Розарио, вернувшаяся на балкон, не желала слышать подобных слов и не позволила ей продолжить. Разве после таких проклятий Дэвиду может улыбнуться удача? Трагедии не приносят ничего хорошего, и никто не живет долго с проклятием матери. А тот, кто проклинает свою мать, проклинает себя.

— Получается, — обратилась Марта к Розарио, — я тоже виновна в этом, виновна во всем, виновна в преступлении?

— Нет! — отрезала Розарио. — Нет и нет, потому что Дэвид не виновен.

Рассказ о детстве Дэвида Денниса, его сомнительном происхождении, почти патологическом поведении, беспорядочном образе жизни не совпадал с тем впечатлением, которое оставил у меня прелестный молодой человек, так обрадовавшийся, услышав мой французский акцент — такой «цивилизованный» в этой варварской тюрьме. Перед его шармом невозможно было устоять, хотя он не злоупотреблял им. Когда Розарио принесла мне зубную пасту, я объяснила ей, что это не был шарм завоевателя, а, скорее, сдержанная, неспокойная, пугливая привлекательность. На самом деле речь шла о харизме. Я почувствовала это с первого мгновения, как только его долговязое тело, освобожденное от цепей, обрело свободу движений, когда он подошел к стеклу, разделявшему нас, отодвинул табурет, взял телефонную трубку и ослепительно мне улыбнулся.