Владимир Шаров - Репетиции

Позднее Сертан писал: «Они не разные люди, а части одного целого. Части, которые, порвав свои связи, освободившись от ограничений, от необходимости считаться друг с другом, от необходимости совместных и согласованных действий, начинают безудержно расти. Их рост равен их свободе».

Занятые борьбой, ни Никон, ни Аввакум, ни Павел так никогда и не стали взрослыми, остались детьми, жизнь не сумела войти в их игру, не сумела исправить ее, наделить компромиссами, смягчить и сгладить, они оказались сильнее жизни, потому что смогли всех убедить, что она кончается.

Времена благоприятствовали им. В те годы тысячи и тысячи людей ждали Страшного Суда, ждали второго пришествия Мессии и конца света. Вера Никона и Аввакума была тверда, и православные приняли ее, они поняли, что настало время, так же, как и тогда, когда приходил Христос, решать — с кем ты: с Ним или против Него, настало время отделять добрые зерна от плевел, верного от грешника. Тогда было начато, теперь должно быть окончено. Начало и конец всего.

Шедшие за ними тоже становились детьми, они оставляли все, что у них было, и уходили из привычной жизни, где то, что лучше другого, — это» и есть «хорошо», они уходили к идеалу, к правде, где все, что не есть правда, — равно плохо и равно ложь. Они бросали поля, бросали пахать и сеять хлеб, потому что дальше ничего уже не было. Они сходились вместе, молились, постились, каялись друг другу в содеянных грехах, потом живые ложились в гробы и ждали трубного гласа, а их братья на Севере, чтобы спастись от вездесущего зла, сжигали себя в срубах, принимая огненное крещение.

Среди лет, отпущенных Господом Никону, был все же один долгий период «обычной» жизни. Лет двадцати от роду он женился на Настасье, дочери о. Ивана, который давно был Никону вместо отца, и тот вскоре после их брака уступил ему приход.

Известно, что, став священником, Никон жил почти по-монашески, о пастве заботился как мог и, кажется, ни в чем не отступал от пути, предназначенного ему Богом. То же было и в Москве, куда Никона через несколько лет перезвали купцы, прослышав про его трезвенность и хорошее знание Священного писания. Он и здесь был уважаем прихожанами, несуетен с ними, разумен и строг в вере.

Всем этим можно было быть довольным, но шло время, и он все больше тяготился жизнью приходского священника, необходимостью всегда быть на людях. Свои дети сделали его на эти московские годы взрослым. Они многое объяснили ему и показали из детства, чего он не знал. Больше всего он был благодарен им за то, что они научили его строить, любить эту игру. Ему нравилось смотреть, как они возводят замки, крепости, запруды, но сам он всякий раз уговаривал их строить что-нибудь божественное — это было и Богу угодно, и для их душ хорошо. Он приносил им иконы, на которых был изображен Иерусалим или знаменитые храмы и монастыри, и, видя, как они пытаются из глины, песка и гальки повторить нарисованное там, думал, что, если бы дал ему Господь силы, он бы всю Русь застроил святынями иных земель и украсил так, как никогда не была украшена ни одна страна. Но дети мешали ему; сделав Никона взрослым, они заняли его место, вытеснили его из детства, и при них, пока они были живы, он быть ребенком не мог.

Потом они один за другим в год умерли, Господь расчистил землю вокруг него, вырубил подлесок, и теперь его путь был свободен. Он уговорил жену принять пострижение и следом за ней сам ушел в монастырь. Чтобы, сделав петлю, вернуться назад, на свою дорогу, чтобы забыть недавнюю жизнь в Москве, полностью вычеркнуть ее (Господь, забрав его детей к Себе, распорядился тут определенно: он был хорошим священником, но не это надо было от него Господу), Никону необходимо было уйти из Москвы, уйти как можно дальше. Господь уже устроил, что он остался один, потому что тот путь, который ему надлежало пройти, можно было пройти только в одиночку, и теперь ему самому надо было искать глухую и отдаленную обитель, чтобы снова научиться и привыкнуть быть одному.

В 1635 году Никон принял пострижение в Соловецком монастыре и поселился в Анзерском ските, известном и тогда и позже своим суровым уставом. Скит этот находился в двадцати верстах от Соловецкой обители, на острове, где никто, кроме монахов, никогда не жил.

Братия была небольшая — человек двенадцать, и селились они не в кельях, а порознь: каждый в собственной постройки срубе. Вместе они собирались лишь в субботу в церкви на богослужение, которое продолжалось всю ночь; с вечера целиком читался псалтирь, а с наступлением утра начиналась литургия. Потом монахи расходились, и остальные дни уделом их была молитва, молчание и тяжелая работа. Никон говорил Сертану, что он привез в монастырь книги и много читал, так же много, как и в детстве, и еще любил, если день был тихий, выходить на маленьком карбасе в море и ловить рыбу.