Говард Джейкобсон - Время зверинца

Между прочим, я сам всегда в это верил. Просто мне доселе не приходило в голову превратить эту веру в литературный текст. Ума не приложу, откуда во мне взялся такой идеализм, но могу утверждать с гарантией, что он не был впитан с молоком моей матери. Быть может, это пришло ко мне в детстве, когда я наблюдал за покупательницами в нашем бутике — как они примеряли наряды, гляделись в зеркала, сомневались в выборе, беспокоились за свою внешность, колебались по причине высокой цены. Из-за всего этого я начинал испытывать к ним жалость. «Как же им нелегко живется», — думал я, ибо жизнь их представлялась мне одной бесконечной примеркой, беспрестанными мучительными попытками сочетать красоту и элегантность с чувством долга (не важно, перед кем там у них был долг). Даже в самых легкомысленных вертихвостках я как-то умудрялся разглядеть подспудную героическую борьбу за возможность всему вопреки оставаться доброй женой и матерью, отрывая от своих нарядов какие-то деньги на семейные нужды, находя между примерками какое-то время для своих детей, для престарелых родственников и для прочих утомительно-скучных дел.

На сей раз в моей книге не было никакого распутства. А также никакого секса (разве что намеками, без всяких «сквишсквиш») и никаких шуток. Порнографические писатели придерживаются одного золотого правила: смеха быть не должно. Один-единственный смешок — и читатель выходит из транса. А «Добрая женщина» была порнографической книгой на свой лад — скажем так: «порнография сентиментальности», — и потому на нее распространялось это правило.

И серьезности в моей книге не было тоже. Серьезность в литературе уже стала анахронизмом.

Чуть выше я высказывался в том смысле, что для написания этого романа мне потребовалась беспримерная отвага. Пардон, я сильно преувеличил — точнее, просто соврал. На самом деле никой отваги не потребовалось вовсе. Это все были слова труса, которые — стыдно признаться — теперь на редкость легко и свободно слетали с моего языка. Я повернул краник, и слезы хлынули мощной струей. Если ты сподобился выпустить из клетки идеализацию, обратно ее уже не загнать. Конечно, есть люди, считающие такую идеализацию, направленную на конкретных женщин, глубочайшим оскорблением для всех женщин в целом — тщательно замаскированным и потому вдвойне опасным и разрушительным проявлением женоненавистничества, — но я не числю таких людей среди своих потенциальных читателей, только и всего.

Что касается создания исторического фона, нет ничего проще. Для этого тебе достаточно бегло просмотреть пару книг никому не ведомых академиков, а прочее домыслишь сам по ходу действия. То же и с топографией. Если у тебя есть описание каких-нибудь скалистых гор, под него подойдут все прочие места такого типа, где бы они ни находились. Или возьмем пустыни — я однажды видел цветущую пустыню во время поездки в Брум с Ванессой и Поппи; тогда я вместе с ними подивился этому чуду. И теперь в моем романе героини, захваченные в плен очередными злодеями, не упускали случая спрыгнуть с верблюда, или слона, или с заляпанного кровавыми пятнами джипа, чтобы сорвать цветок пустынного гороха (в каждом таком случае я, естественно, заглядывал в справочник и выбирал растение, свойственное данной местности) и промурлыкать какую-нибудь песенку как вызов своим похитителям. «Посмотри, какая красота!» — обращалась героиня к сомалийскому пирату, который прежде был обычным рыбаком, пока токсичные отходы не убили всю рыбу в кормивших его прибрежных водах. И сомалийский пират соглашался, что это красиво. Красота одинаково хорошо говорит на всех языках. В конечном счете он без выкупа отпускал эту женщину на кстати подвернувшийся корабль индийских ВМС.

Международная политика для мужчин, душевные переживания для женщин — все у меня было схвачено.

Что касается бедных и бесправных людей, с которыми судьба сводила моих героинь в разных уголках мира, то их прототипами были бедные и бесправные жители Уилмслоу и Лэдброк-Гроув — один в один, только лишенные своих айпадов. Вообще, у меня не возникало проблем с типажами. Афганские горцы выглядели как Майкл Эзра до того, как он сбрил усы; благонамеренные, но вопиюще неэффективные британские консулы были скопированы с Квинтона и Фрэнсиса; за всех идеалистов отдувался Мертон Флак, за мусульманских фанатиков работал Джеффри (попробуйте найти отличия), а сомалийским пиратом, не лишенным чувства прекрасного, был я сам.