Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Порой я сажусь в кафе на стул, на котором, возможно, сиживал во время оно сам Одиссей, сажусь за столик и получаю чашечку горохового кофе, а к нему вдоволь сахара. Я расплачиваюсь драхмами, строго слежу, чтобы не уплатить теми, которые я был вынужден изъять у своих товарищей. Порой за соседние столы присаживаются мужчины в больших не по размеру кепках. Они не то чтобы приветливо мне улыбаются, но и не возражают, они дозволяют мне, чужаку, быть здесь и делать вид, будто я попиваю свой гороховый кофе.

Я снова спускаюсь к гавани и говорю себе: а теперь — домой. Как быстро человек приживается на новом месте!

И вот я опять в мэрии и записываю свои городские впечатления. И как на меня глядели мужчины, и как на меня не глядели девушки, и как мужчины не возражали, чтоб я сидел на стуле Одиссея. Я записываю, как ослы, четвероногий островной транспорт, ходят по лестницам в этом городе тысячи ступеней, как они таскают на себе воду, а сами ничего не пьют, а порой спускаются с гор, и тогда они похожи на ежей с ослиными ножками, потому что нагружены вязанками хвороста — топлива для очагов Иоса, в которых варят каракатиц. Итак, я пишу об ослах, каракатицах и вязанках хвороста, я все глубже проникаю в жизнь острова и веду себя так, будто я первый человек, пишущий об этом острове, человек, не подозревающий, как много людей уже писало о нем, и не исключено даже, что среди этих людей был некий Гомер.

И я придерживаюсь избранных мною форм труда и отдыха, и я выхожу за пределы города и обнаруживаю, что здесь у них есть выселки, все равно как у нас, дома. И я подхожу к одному из таких дворов, и собаки делают вид, будто готовы проглотить меня живьем, но, когда я тем не менее иду дальше, отступают, и я остаюсь непокусанный. Потом они и вовсе начинают вилять хвостом, как бы догадываясь, что в мешочке для хлеба я ношу с собой таблетки.

По острову уже разнесся слух, что я — человек с таблетками, добрые дела так же трудно скрывать, как и дела злые. Эту мысль я тотчас записываю, пока она не улетела прочь в жарком климате, который поощряет ничегонеделанье. Того и гляди, я заделаюсь на этом острове философом.

Из дверей выходит крестьянка. Она машет на меня рукой. Чтоб я шел себе дальше своей дорогой. Я не хочу быть навязчивым, я повинуюсь, но крестьянка догоняет меня, хватает за плечо, разворачивает лицом к себе и тащит в свою хибару. Вот каким путем я узнаю, что в этих широтах отрицательный жест означает приглашение. Где-то на полдороге между Германией и Грецией эти жесты превратились в свою противоположность. Может, они угодили в смерч, который поменял их местами? А может, и молодые девушки, которые отводят взор при встрече со мной, дают таким образом понять, что они с любовью глядят мне в глаза? У меня бездна времени, я не прочь поразмыслить также и на тему, какие жесты лучше, греческие или немецкие, и решаю это сомнение в пользу греков, потому что греки — классики и, как говорят, уже сочиняли трагедии и дерзали общаться с богами, когда немцы еще предавались низкопробным утехам в своих дубовых рощах.

Крестьянка приводит меня на какое-то подобие веранды, где на попонах из овечьей шерсти лежит ее муж, муж этот желт лицом, щеки у него запали и руки высохли, как у мумии. Я вижу, что его тело сотрясает лихорадка. Для этой женщины я чудесный доктор, который может вернуть здоровье ее мужу, своего рода Иисус Христос. Я вынимаю из мешочка пригоршню таблеток, потому что этот человек очень похож на моего деда. Крестьянка порывисто обнимает меня, хотя здесь это, судя по всему, не принято. Я уже убедился: женщины отводят глаза и ждут, когда мужчины сами их обнимут. Но эта женщина вдобавок увенчивает меня гирляндами из сушеных фиг. В иллюстрированных журналах мне случалось видеть, что в Индии гостей увенчивают цветочными гирляндами, я же увенчан фиговыми, вдобавок крестьянка сует мне в мешочек помидоры, а в каждый брючный карман — по огурцу, и вид получается такой, будто бока у меня пустили зеленые побеги.

Дома я приглашаю к обеду Костаса, а Костас со своей стороны выставляет тягучее вино, сладкое, как напиток для ангелов. Это вино занесло каким-то ветром с Самоса на Иос.

Я по-прежнему каждое утро хожу на мол и вожу глазами по строчкам горизонта, продвигаясь шаг за шагом, все равно как по малопонятному тексту в книге, но не могу обнаружить там ни единой точки, которая впоследствии могла бы обернуться кораблем. В этот день море цветом напоминает узамбарскую фиалку. Я возвращаюсь в мэрию и записываю там свое наблюдение.