Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

— А телегой править сможешь? — спрашивает он.

Я отвечаю утвердительно.

— А в лошадях чего смыслишь?

Я киваю. Сердце у меня начинает радостно прыгать. Но крестьянин мне не доверяет. Он ведет меня в конюшню. На конюшне у него стоят две лошади, обе — гнедые. Я должен сказать, какая из них кобыла, а какая — мерин. Оба мерины, и крестьянин, судя по всему, доволен моим ответом. Теперь он требует, чтоб я предъявил ему руки, ладонями кверху. Я предъявляю. Писарские руки, говорит он. И чтоб я сказал в бюро, пусть присылают ему человека, который умеет работать.

Мне не по душе нахваливать перед ним свои руки. Писарские — как часто я это уже слышал, в свое время даже от родного отца. Писарские, вот почему, с точки зрения отца, я не мог стать наследником дома и двора. Что ж, прикажете просить у этого крестьянина прощения за те руки, которыми наградила меня судьба? Погоди, дай срок, говорит тот человек во мне, который не желает быть Эзау Маттом, — погоди, ветер еще переменится.

Во мне сгущается тьма: неужели это и есть тот самый мир, о котором мечтала половина человечества! Однако небо вроде бы не согласно с той темнотой, которая заполняет меня. Легкий ветер рвет на клочки дождевые облака, небесная синева мелькает в разрывах, стихает дождь, и вот уже выглянуло солнце, и вспыхнула под его лучами июньская зелень. Я — на перегоне между двумя деревнями в небольшом лесочке. Земля в лесу усыпана перистыми листочками, между ними красные точки: это спелая земляника. Библейское речение из времен послушного детства приходит мне на ум: Они ни сеют, ни жнут, и отец ваш небесный питает их . Я жну и ем землянику, пока ее аромат не начинает струиться у меня изо всех пор. И снова оживают мои надежды: у меня на листочке записано еще одно возможное место работы, на краю города, так называемое садоводство. Едва свернув на дорожку к саду, я уже догадываюсь о его приближении: кругом, насколько хватает глаз, плодовые деревья — вишни, яблони, груши, ягодник, косо по горному склону. А ранние сорта вишен уже наливаются краснотой. Снова мне приходит на ум библейский период моего детства. Пожалуй, не так уж и плохо, что некий учитель по имени Румпош ореховой лозой вбивал в меня библейские тексты. Так, должно быть, выглядел райский сад, думается мне.

Посреди всех плодов и всех деревьев стоит замок не замок, во всяком случае — вилла, вилла в стиле модерн, и тот, по чьему заказу ее строили, несомненно представлял себе замок, а потому уговорил подрядчика там прилепить украшение, а здесь пристроить башенку.

Все дождевые капли на листьях повторяют своим блеском июньское солнце. Справа от входа на двух столбиках белая доска. Размером с портняжный стол моей матери. При всем желании я никак не могу отделаться от сравнений из времен моего детства, они служат мне горячими источниками в моих порой куда как прохладных взрослых буднях. Черными буквами по белой доске до моего сведения доводят, что я нахожусь на ближайших подступах к излюбленной для гроттенштадтцев цели загородных прогулок. Пусть даже я проживал в Гроттенштадте как лицо без достаточных средств к существованию, все равно я был гроттенштадтцем и числился в списке городских жителей, но никогда еще садоводство не было излюбленной целью моих прогулок. Загородные прогулки горожан неизбежно связаны с кофе и пирожными, покупка кофе и пирожных в свою очередь предполагает наличие денег, а денег у меня не было, по этой же причине я, будучи жителем этого города, так никогда и не смог поглядеть на знаменитые Гроттенштадтские пещеры. Я видел, как туда совершают паломничество люди со всех концов Германии и даже иностранцы, но для меня пещеры как бы не существовали.

Это не относится к ходу моего повествования, но зато относится к моему повествовательному стилю, и потому я считаю нужным упомянуть прямо сейчас, что сподоблюсь повидать эти пещеры лет пятнадцать, а то и шестнадцать спустя, когда снова окажусь в Гроттенштадте и буду демонстрировать кавказским профессорам литературоведения барак среди заливных лугов Заале, где я обитал в те времена, когда очень и очень многие гроттенштадтцы считали меня асоциальным элементом, и я невольно почувствую стыд, потому что этот кирпичный барак будет все в таком же ужасном состоянии и в нем все так же будут жить люди и все тот же хапуга, ариец и наследник крестьянского двора, будет на правах хозяина взимать там квартирную плату, не стремясь сделать эту ночлежку хоть немного пригоднее для жилья.