Анна Ривелотэ - Река Найкеле

А вот тут началось самое интересное. Потому что воды в Митиной студии не было. Вода была в кране, кран был в общем на два сортира (мужской и женский) умывальнике. А у Мити был только маленький тазик и тряпочка. Очень кстати проснувшаяся девушка Маша вызвалась мне помочь. Мы взяли тазик и тряпочку и пошли к умывальнику. По дороге мы встретили нескольких сотрудников редакции, которые при виде «тигра» с тазиком под мышкой забыли, куда шли. Открыв кран, мы с досадой обнаружили, что холодной воды нет, а есть только горячая. Очень горячая. Маша налила воды в тазик на донышко и немного подула, чтобы остыло. Я встала туда двумя ногами и стала быстро, стараясь не ошпариться, мочить тряпочку под краном и стирать с себя краску. Когда дошло до спины, я передала тряпочку Маше. Все это время мимо нас в сортир и обратно ходили мужчины и женщины. Надо отдать им должное, никто из них не сказал нам ни слова.

Через неделю Митя позвонил мне и сказал: «Твой гонорар у меня, можешь его забрать». Я ответила: «Заберу после Нового года, завтра улетаю в Москву». После Нового года зашла в студию. Митя выдал мне от щедрот заказчика четыре (!) карманных календарика «с годом Тигра», лениво плеснул вискаря и подвинул вареную колбаску: «Слышь, Ань, ты это… поздно пришла, в общем. Нет у меня твоих денег. Праздники, сама понимаешь. Потом отдам». Из четырех календариков три я подарила. Четвертый, оставленный на память, утратила по неосмотрительности.

Вечером, когда я ложилась в постель, моя голова была деревянной, резной ацтекской маской. Полые уши напоминали сплетения корней, и я положила в правое черную фасолину, а в левое — красную и стала ждать, когда прорастут. Но ночью пошел дождь; сначала он бросал в стекло пригоршни риса, осыпая нас, новобрачных, а потом зажурчал усыпляюще звучно. И сквозь дрему я поняла, что начался Потоп, это добрая весть, она баюкает сладко. Когда комнату залило водой на две трети, мы с любимым, сплетаясь невесомыми телами, смешивая волосы, слушали со дна, как шипят наши кошки, вскакивая на шкаф. Мы дышали всей кожей, и дыхание это было колючим, но радостным. Наконец кошки сдались и прыгнули в воду, на лету обращаясь в рыб, мелкозубые, усатые мордочки, первая стала добычей для второй, а вторая — для первой. Вода поднялась до потолка, и стеклянные подвески на люстре раскачивались, отражая недолгий свет уличных фонарей. Мимо плыли из холодильника помидоры-черри и черные маслины без косточек, мы ловили их и беззвучно смеялись в затяжном поцелуе. Я чувствовала, как где-то под горлом и ниже вызревают бисерные бусы янтарной икры, мой лучший подарок, после которого жить станет незачем. О нарцисс Саронский, как мирровый пучок у моих грудей твой раздвоенный хвост, плавники твои будто кружево! Но немеем мы, мы немеем, холодеют наши уста и слипаются рыбьим клеем. Не смотри на меня так простуженно; просто будет, что было прежде; мы вышли из моря, и в море вернемся мы.

Недавно он спросил меня: как ты думаешь, а у нас с тобой еще будут безумства любви?.. С надеждой, как дитя.

Девять с половиной лет назад, осенью девяносто шестого года, наверное, в октябре. Как-то поздним вечером мы с мужем, как благовоспитанные люди, читали в постели каждый свою книжку. Зазвонил телефон. Муж взял трубку. Положил, пожал плечами: не захотели разговаривать. Через полчаса примерно телефон зазвонил опять. Муж передал трубку мне. Это был Йоши. Раньше он никогда не звонил мне домой.

— Аня?.. Ты уже спишь?..

— Сплю. Что ты хотел мне сказать?

— Ничего. Спокойной ночи.

Еще через час:

— Аня?..

— Да?..

— Я люблю тебя.

— Завтра есть репетиция?

— Да, в четыре.

— Я приду.

Так кончился последний день моего последнего замужества. Думать было некогда и нечем, надо было бежать как можно скорее, пока мужчина моей жизни не передумал меня любить. Я пришла на репетицию, и в ДК Чехова, в правой кулисе, спрятавшись в складках пыльного занавеса, мы с Йоши обнялись крепко-крепко и поклялись в вечной любви и верности, как это делают все влюбленные. Потом он поцеловал меня и сказал: «Но знай, что я никогда не оставлю свою семью. Это мой крест». И я с готовностью согласно закивала.

Мы ночевали в ДК, соорудив ложе из стульев, собственной одежды и тряпья, которым был набит напольный барабан. Мы занимались любовью за сценой, на строительных лесах, без лестницы влезая на пятиметровую высоту. В съехавшем набок парике я каталась, визжа, по кирпичной крошке, размазывая по лицу слезы, сперму, косметику и грязь. Он прижимал меня к себе, шепча: «Я болен, что ты делаешь, я болен…» Мы занимались любовью в звукорежиссерской будке. Я отрывала на память клочки его одежды.